Мы вышли из палатки, и Веде быстрым шагом направился к стоящей у кромки леса полуторке.
– Забирайтесь в кузов! – крикнул он, сам же, вскочив на подножку, крикнул шоферу: «В штаб!»
Я едва успел перевалиться через борт.
В кузове сидел и безумными глазами смотрел на мир солдатик. Боец Красной армии, он готов был сейчас на все, кроме защиты Родины. Я мог поставить десять к одному, что он в состоянии делирия.
– Штыком не заколи, вояка! – рявкнул я и улыбнулся.
Боец подхватил трехлинейку…
Машина мчалась по рокаде, поднимая столб пыли. Когда шофер тормозил, столб догонял кузов, и мы с бойцом оказывались в сером тумане. На зубах у меня скрипел песок, в глазах появилась резь. Я склонен к конъюнктивиту, но, боже мой, об этом ли сейчас говорить…
В Умань мы заехали через пятнадцать минут. Выпрыгнув из кабины точно мячик, Веде доскакал до кузова. Я спустился, и еще через минуту мы оба подходили к знакомому мне дому на окраине города. Здесь, в бывшей школе с расколотой вывеской, был образован временный штаб. Первый этаж.
У входа – суровый, тяжело дышащий майор. Держа перед собой наган, он втискивал в его барабан патроны. Каждый новый он доставал из кармана. Я пригляделся: на щеке револьвера красовалась сияющая начищенной медью плашка с гравировкой.
– Налево!
Налево. По коридору. Здесь тихо, но стекла уже дребезжат от взрывов. Все двери распахнуты настежь.
«А я говорю, у нас ни сил, ни средств!..» – Я повернул голову на этот крик, но заметил лишь форму цвета хаки.
«От мехкорпусов остались лишь несколько машин, а вы говорите!..»
– Нам сюда.
Наверх – по лестнице.
– Хотите чаю?
– Мы проиграли вступление. Или, как говорят писатели, мы неправильно выстроили композицию произведения, – сказав это, он сполз в кресле еще ниже. Теперь я стоял, а он почти лежал. – Нас будут бить и гнать до Москвы. Когда Ставка выйдет из комы – а чем раньше это произойдет, тем лучше, – у нас появится возможность защищаться.
Так же лежа он дотянулся до стоящего перед ним чайника, взял в правую руку. Левой смахнул со стола кружку и посмотрел в нее одним глазом. Второй был зажмурен.
– Чистая, – и налил.
И – придвинул ко мне.
– Да вы сядьте, Касардин, не маячьте… – Сложив на груди руки, он задумчиво посмотрел в окно. Только прибыв с передовой и не успев перестроиться, я испытывал неловкость. Этот человек вел себя так, словно «Травиата» в Большом начиналась только через два часа и он не знал, как их убить. – Как странно устроен мир, доктор… Насколько огромна страна. Как далека Умань от Ленинграда. И вот проходит семь лет, и именно здесь, под Уманью, в котле, который скоро превратится в сущий ад, встречаются двое знакомых людей.
Я глотнул чай. Я такой не пил уже недели три. Терпкий, душистый. Жаль, без сахара. Я не пью без сахара. Посмотрел на часы. Без четверти два.
А он пьет.
– Цепочка случайностей, связавших наши судьбы, – продолжал он. Гимнастерка была расстегнута на его груди, виднелось безупречной белизны белье. На войне безупречное белье носят три категории людей: кто приготовился к смерти и снобы. Оставшаяся категория – люди, не могущие ходить в белье грязном. Для них проще умереть. Этот человек относился, как мне кажется, именно к последней группе. – Первого декабря тридцать четвертого вы приезжаете в Ленинград, чтобы принять наследство умершей бабушки. И вследствие непреодолимых обстоятельств оказываетесь в Смольном. Я тоже появился там случайно. У нашего сотрудника заболел ребенок. Я подменил его и прибыл в Смольный в составе группы, контролирующей порядок. И именно в этот день, когда мы не по своей воле, а в силу непредвиденных обстоятельств сходимся в одном месте, стреляют в Кирова. Как знать, свиделись бы мы сейчас, если бы не мне, а другому сотруднику был отдан приказ догнать доктора, заносившего Кирова в кабинет? И встретились бы мы, если бы я вас не догнал? Что скажете?
И он наконец-то посмотрел на меня внимательно, сквозь прищур поверх кружки, из которой стал пить остывший чай. С удовольствием – крепкий, тяжелый, горький без сахара чай, да еще и холодный. Это нужно быть истинным любителем.
– Вы ждете моего ответа? – спросил я спустя некоторое время. Поначалу мне показалось, что вопрос риторичен и следует ждать продолжения.
Он поставил кружку на стол, отряхнул руки, тщательно их разглядывая, и только потом раскинул их в стороны и воскликнул:
– Конечно!
Очень похоже на игру актера провинциального любительского театра.
– Вам не понравится мой ответ.
Пахло хвоей. Я не знаю, почему именно ей. Елки в кабинете не было, Умань борами не славится. Но в кабинете между тем висел устойчивый запах хвои.
– Если бы я хотел услышать от вас приятный ответ, я бы попросил вас вспомнить, как вам купили велосипед. Так что вы скажете о моих мыслях об удивительных превратностях судьбы?
Я поставил кружку на стол.
– Скажу, что слышу размышления ученика школы, не желающего учить философию. Ему проще выводить свою. – Заметив, как чекист напрягся, я подумал, не проще ли послать все подальше и спросить прямо в лоб, какого черта им нужно. Но мой язык уже был развязан. Пройдет еще немало времени, прежде чем в нем появится кость. – Вся жизнь наша – цепь случайностей. Закономерных или необъяснимых. Если бы не вы меня тогда догнали, догнал бы другой. Он любил бы морковный сок и угощал меня сейчас именно им. И как странно – казалось бы ему – все случилось. Кирова убили первого декабря, и он мог бы пропустить тот день и не оказаться в Смольном, ведь у него заболел ребенок, и был даже тот, кто согласился его подменить, но он, ведомый долгом, все равно пошел на службу. И в это же самое время в Смольном оказался не тот врач, у которого умерла бабка, а другой, который приехал просить у знакомого члена партии протекции для преподавания в Ленинградском университете. И встретились бы они. И не под Уманью, а подо Львовом. Не так, так эдак. Но ведь вас удивляет не сам факт случайности, а что встретились именно мы, верно? – Я посмотрел на собеседника. – Вы склонны к преувеличению значения событий, которые связаны именно с вами. А сам факт случайностей вас не интересует.
Чекист улыбнулся. Я сжал челюсти.
– И пока мы сейчас беседуем с вами о случайностях и предаемся философским утехам, в палатке, из которой я был взят, проповедует смерть. Наверняка профессор Канин занял мое место, но он стар для бесконечной работы. Кроме того, последние десять лет он не практиковал. Как вы думаете – теперь спрашиваю я вас, – сколько людей умрет, пока мы с вами вспоминаем первое декабря того года?
– Еще много кто умрет, – неожиданно резко произнес он.
Я с нескрываемым интересом посмотрел на его губы. Сытые, влажные, розовые безупречные губы. Такими бы баб взасос целовать.
– И пусть умрут тысячи, – сказал он. – Главное – цель. Смысл существования единиц значительнее смерти миллионов. И одно большое дело стоит, чтобы умерли многие. Касардин, я хочу задать вам несколько вопросов.
Хвоя, определенно – хвоя. Я понял. Лучшие гробы – сосновые. Здесь пахло могилой, в которую только что опустили домовину.
– Расскажите мне правду о том дне.
– Я вас не понимаю.
Чекист вышел из-за стола, обошел его и опустился на край, оказавшись передо мной.
– Хорош ваньку валять, доктор… – прошептал он. – Ты оказался не в том месте в ненужное время. Та самая случайность. Случайности цепляются одна за другую, но за некоторые из них нужно отвечать. Скажи мне, что ты видел первого декабря тридцать четвертого в Смольном. Где ты был в тот момент, когда стреляли в Кирова, – расскажи.
– У вас есть документ…
Я качнулся. Его рука крепко держала мое горло.
– Я могу удавить тебя прямо сейчас. И я давно бы это сделал, поскольку мне неважно, что ты видел. Но я обязан знать, кто был с тобой в тот момент. Выстрел в Кирова. Кто видел, как он был сделан?! Кто, кроме тебя?
Я молчал. Он толкнул меня вперед и убрал руку. Вынул белоснежный платок – я оказался прав насчет аккуратности – и вытер руку.
– В Кирова стрелял Николаев, – кашлянув и чуть охрипнув, произнес какой-то другой хирург, не я. – Я вышел с секретарем Ленинградского горкома Угаровым из приемной…
– Лжешь!.. – На этот раз хватать меня чекист раздумал. Ему хватило и одного прикосновения к моей потной, грязной шее. Наклонившись ко мне – я почувствовал мимолетный запах одеколона, – он едва слышно прошептал: – Угаров сказал, что ты появился потом… Ты выходил из приемной… доктор… а потом зашел… и грянул выстрел…
Покачав головой, я обреченно выдавил:
– Я не понимаю, о чем вы…
Чекист резко повернул голову и замер. Подняв взгляд, я увидел, что он, покусывая губу, смотрит в окно. Кажется, он думает, как со мной поступить.
– Ты был в том кабинете. Ты все видел. – Он говорил, не отрывая от окна взгляда. – Мне нужно знать, кто тот второй, что вошел в кабинет Кирова с тобой…
