посмевшей ступить на ее территорию.
Играли обычно в покер. Белка с каждым днём чувствовала себя всё более уверенно в унаследованной от Мидж роли босса — для полного соответствия не доставало одного последнего компонента, но, пожалуй, главного…
— Малколм, — сказала она как-то после игры, — я провожу тебя?
— Проводи, — ответил он, нисколько не удивившись, и даже для приличия не возмутившись этим предложением.
С тех пор они стали ходить вечерами вдвоем; она совала ему плюшевые игрушки, конфеты, какие-то цветки, скорее всего, из клумбы, но однажды ни с того ни с сего подарила тоненькую серебряную цепочку на шею. По меркам воспитанников Норда это был просто королевский подарок. «Украла в ювелирке на Сент-Плаза, когда ездили на экскурсию…» — шептались девчонки у неё за спиной. Вслух, однако, никто ничего не говорил. Белки боялись теперь почти так же, как раньше боялись Мидж.
А Малколм цепочку носил — нежно поблескивала она на фоне молочной кожи в обольстительной ямочке между ключиц — у Белки аж дыхание перехватило, когда она впервые заметила, что её подарок надет, — носит, значит, не отвергает её, не отказывает ей наотрез, есть, значит, у неё надежда…
Она ничего ему не предлагала, ждала, когда он сам каким-нибудь искусным намёком даст ей понять, что согласен вывести отношения на новый уровень. Малколм нравился Белке очень давно; и прежде, глядя, как Мидж алчно целует его, как бесцеремонно запускает ему под одежду свои длинные руки, или унизительно стоя «на шухере» возле дверей гаража, пока за этими дверями Мидж, сжимая Малколма, раскрасневшегося, растрепанного, в своих крепких грубых объятиях, читает с ним древнейшую книгу бытия, Белка испытывала чувства сходные с теми, что испытывает лев, запертый в клетке, в то время как шакал по другую сторону ряда толстых прутьев треплет добрый кусок мяса. Как известно, лидера сильнее всего ненавидит тот, кто дышит ему в спину. И это положение второго, следующего, оно тем сильнее унижает достоинство, чем более доверительным оказывается. Белка была единственной посвященной в «тайну гаража», тайну, хранить которую следовало любой ценой, ведь даже непроверенные гнусные слухи погубили бы окончательно и без того балансирующую на довольно скользкой опоре честь Малколма.
Вступить в близкие отношения до свадьбы — это большой позор для юноши. На оступившегося вряд ли посмотрит хорошая невеста. На всех торжественных мероприятиях: на банкетах в честь государственных праздников, на днях рождения, крестинах, поминках — всегда он должен будет носить на рубашке чёрный — и только чёрный, как дёготь — галстук, чтобы сразу люди видели его грех, чтобы никого он не посмел обмануть, выдав себя за честного…
Потерять репутацию очень легко — достаточно, к примеру, один раз не переночевать в общежитии или под крышей родительского дома — и всё, пойдёт дурная молва, соседи будут оборачиваться во дворе, шептаться за спиной, сочувственно покачают головами добрые знакомые — при этом совершенно не важно, где и с кем на самом деле провел ночь юноша — даже если он простоял под дверью, дрожа от холода, потому что опоздал на пять минут и не попал в общежитие — электронная дверь блокируется ровно в 23.00…
И никак нельзя оправдаться, ничего невозможно доказать, природа не предусмотрела никаких объективных признаков невинности у мужчины — и оттого за проклятой репутацией, которой можно лишиться в одночасье и по недоразумению, остается решающий голос в судьбе молодого человека…
Малколм был слишком хорош собой для того, чтобы его репутация могла оставаться безупречной. Слишком много возникало соблазнов и невероятно трудно оказывалось преодолеть их — ему писали письма, посылали цветы, заговаривали зубы, обещая вечную любовь, — лишь бы постоять несколько минуток где-нибудь под лестницей, тесно прижавшись, бесстыдно и неловко шаря руками там, где любопытно, торопливо терзая губами его нежные маленькие губы…
Малколм сначала ещё пытался сопротивляться, но пьянящий мёд лился непрерывным потоком, и с каждым новым искушением решимость бороться ослабевала, сдавая одну позицию за другой, позволяя девушкам всё больше и больше, с каждым разом он делал это всё охотнее, всё радостнее. Дело известное: дай осе попробовать сладкого вина, так она и будет кружить над бокалом да ползать по стенкам, покуда не утонет.
Юноша понимал, что рано или поздно пойдет по рукам, но мысль эта, к которой он постоянно возвращался, если не мог заснуть или надолго оставался один, в какой-то момент просто перестала его печалить…
Однажды Белка провожала Малколма в общежитие. Косые лучи заходящего солнца бросали в её крашеные красно-рыжие волосы темно-багровые, пурпурные, медные блики. Малколм шел рядом, он немного замерз в тонкой рубашке, и Белка набросила ему на плечи свою тяжелую кожаную косуху со стальными заклепками. На небосводе, огромном, персиковом, вырисовывались чёрные силуэты далёких корпусов. В вечерней тишине далеко разносились гул и потрескивание сварки — где-то ещё продолжался рабочий день. Путь их лежал вдоль длинного ряда гаражей, частично пустующих. На металлических дверях белой краской написаны были номера. В теплом воздухе улавливался слабый запах резины.
— Большой гараж, кстати, до сих пор не запирают… — Малколм сказал это как будто бы между прочим и так взглянул на Белку из-под пушистых ресниц, что у неё глухо стукнуло в груди, будто что-то оторвалось, потом упало вниз, в живот, рассыпалось там снопом горячих искр и долгим отзвуком загудело в бедрах.
Едва не вывернув ему руку, она втащила его в сырую влажную тьму. Дверь громко лязгнула, истончилась яркая полоска света с улицы. Резкими, нервными движениями Белка стала сдирать с юноши одежду, покрывая суетливыми поцелуями его плечи, шею, грудь, шепча непрестанно бессвязные
