Рита придумала сложить цветок из белой бумаги, ей не хотелось отступать от красивого древнего обычая помолвки, и, проснувшись утром, Алан обнаружил на полу у двери некое подобие традиционного тюльпана; это умилило юношу, он решил, что нужно непременно ответить на предложение как полагается, уважить обычай той страны, где родилась и выросла его невеста… Всеми правдами и неправдами он раздобыл где-то алую гуашь и, аккуратно выкрасив ею бумажные лепестки, вручил Рите уже алый тюльпан — символ своего согласия.
Заметив среди Ритиных вещей этот яркий атрибут любовной удачи, её подозвала к себе старший сержант Кребс:
— Дай руку, боец, подарю кое-что.
Рита протянула ей раскрытую ладонь.
Кребс без слов положила на неё малюсенькую золотую булавку, такие, по обычаю, молодые женихи от помолвки до свадьбы носят на галстуке или на воротничке.
— Откуда она у тебя? — удивилась Рита.
— Мой в последнем письме прислал. Вернул. Не дождался.
Рита растроганно глядела на булавку в раскрытой ладони, не решаясь убрать её к себе.
— Давай уже, прячь скорее, покуда я добрая, — грубовато по-свойски поторопила её сержант Кребс, — мне ведь ни к чему сейчас, а тебе — ложка к обеду…
«На чужом несчастье повезло. Нехорошо это.» — подумалось Рите; но булавку она взяла, не хотелось обижать товарку, да и не особо верила сержант Шустова всяким приметам, люди такого иногда порасскажут, мало ли у кого что было; не может никакая несчастливая булавка разлучить двоих, ежели любовь крепка.
Рита сама приколола это скромное украшение к воротничку Алана; он тут же поднял свою тонкую смуглую руку и пощупал булавку пальцами, как бы желая удостовериться в её существовании.
— Спасибо, — прошептал он, в счастливом смущении опустив свои шикарные ресницы.
Несколько дней спустя по распоряжению командира Казаровой трое мирных жителей были вывезены с военной базы; Алану и его братьям завязали глаза и доставили их на вертолете в горную деревню, ту самую, где располагалась дача, которую Тати снимала для отдыха.
Мальчиков приютил один добрый пожилой крестьянин; своих детей у него не случилось, и как дом его, так и сердце, готовы были принять сирот: Алан уже мог быть полезным, помогать по хозяйству, а близнецы наполняли всё вокруг беззаботным весельем, на которое способно лишь детство. Впервые за долгие годы тихий садик ожил, посвежел; детский смех и возня ворвались в него, словно весенний ручей, и даже дышаться стало в нем по-другому, привольнее, радостнее.
Старик научил Алана доить коз, ходить за домашней птицей, поддерживать огород. Юноша, чувствуя себя обязанным, старался во всем угодить хозяину, работал не покладая рук от первых лучей до самого захода солнца, пока у него не начинали от усталости подкашиваться ноги. Крестьянин нарадоваться не мог на своего приемыша и вскоре полюбил его как сына.
— На краю нашей деревни есть большое красивое поместье, — шепнул он однажды Алану, — оно давно пустует, я даже не знаю бывает ли там кто- нибудь хотя бы изредка… Но нынче там поспели сливы, я всё хожу, примечаю, уж больно добрые сливы, крупные, гладкие, да так много, всем селом не съесть, обидно будет, если все они в землю пойдут… Ты бы сходил, поглядел, коли есть там хоть сторож, попросил бы у него для младших братьев корзиночку набрать. А то у меня в саду слива мелкая, дичка, кисловатая, садовая всяко вкуснее ребятам…
Алан согласно кивнул и тем же вечером, кончив дела, отправился на разведку.
Сад капитана Казаровой был тих и темен, лишь ветер слабо шуршал листьями груш, слив и персиковых деревьев; бережно баюкая, качал их отяжелевшие плодоносные ветви.
Алан долго стучал в запертую калитку с кодовым замком, глазком и подвесной камерой, даже крикнул несколько раз в темноту «Эге-гей! Есть тут хозяева?», но только шепот деревьев был ему ответом.
Тогда юноша решился и перелез через высокий забор из плотно пригнанных друг к другу ровных широких досок.
В саду действительно не оказалось ни души — никто не охранял те превосходные плоды, которыми здесь увешаны были склонившиеся к земле ветки.
Набрав полные карманы спелых, едва не лопающихся от распирающего их сока, слив, Алан не без труда перебрался обратно и поспешил на другой конец деревни, к дому старика. Несмотря на очевидное отсутствие в загадочной усадьбе какой-либо жизни, он всё равно чувствовал себя вором, бежал всю дорогу, беспокойно озираясь, боялся, как бы его не увидели соседи — природная порядочность вынуждала его стыдиться брать чужое, пусть даже невостребованное, добро.
Прошла неделя, потом другая, в течении которых Алан, проходя мимо, напряженно вглядывался в окна большого дома на краю деревни, но хозяева сада так и не объявились. Юноша осмелел, и теперь почти каждый вечер, когда над горами быстро сгущались синеватые сумерки, перелезал через высокий забор и рвал великолепные зрелые сливы, которые его младшие братья потом с аппетитом съедали после завтрака.
