байкальском бережке. Самое слезливое дивом дивным пропечатали в деревенской «сплетнице», и баргузинские книгочеи, в труху зачитав, ухайдакав бедную газетку, жалостливо вопили:
Беда, описанная Емелей в слезливой вирше, случилась с Кешей Чебуниным и его бравой жёнкой Тосей; чудом чудным отпустил Байкал хмельную семейку из свирепых объятий, и если Тося дала зарок пред иконой Пантелеймона-целителя и с той лихой поры водку на дух не переносила, то Кеша… зарекался не пить горькую, ну да, зарекалась коза не шастать в чужой огород, а как разошёлся народ, шасть в огород… И тот Кеша, сторож сельсовета, мужичок мелкий, но балагуристый, тоже строчил куплеты, но лишь по красным дням, и за бутылку. К Дню милиции горланил:
А к Дню сельского хозяйства Кеша Чебунин утешал народ:
На День рыбака славил Степана Андриевского – байкальского промысловика:
Сам, бывалый партиец, соратникам грозил:
Но сердобольным кедровопадьцам пали на душу Емелины вирши, и уже без осуда и остуда озирали земляки чудную Емелину жизнь. В летнюю теплынь, как настывшие за долгую зиму древние воробьихи, кедровопадьские старухи грели на завалинке ветхую плоть и дотемна судачили, разматывая хитросплетенные и пёстрые клубки чужих затейливых жизней; так вот, древние воробьихи умудрённо вырешили: дескать, Емеля – не дурак, Емеля – убогий, и посиживат у Бога подле порога, ибо остатню рубаху отдаст, не пожалеет. Воистину, дурак спялил бы с плеч и, не моргнув оком, всучил голому рубаху, воистину последнюю… двух зараз у Емели сроду не водилось… просолоневшую от пота, полуистлевшую на костистых крыльцах; но никто у Емели и не выманивал ветхое рубище, ибо жил тамошний народец без нужы и стужи – кормились от Байкал-моря и Баргузин-тайги. А уж фартовые охотники да загрёбистые рыбаки, те и вовсе беды не знали: баргузинского соболя промышляли, городским бабам-наряжёнам лихо сбывали. Трясли мошной в дорогих лавках, гостинцы выбирали: сапоги, дублёнки – девкам и жёнкам, а школьную справу, книжонки – малым ребятёнкам. Но ежели порой в пустом загашнике блоха ночевала, то ествы – все одно, вдосталь, есть не переесть, и с ладной добычи не в урон кинуть и на Емелин двор кус гуранины[123] да байкальского омуля на варю. Но фарт случался не всякий месяц, и Емеля, дурак же, обычно с хлеба на квас перебивался на пару с мамкой – вдовой-солдаткой: наготы, босоты изувешены шесты, но хошь вдругорядь в избе ни дров, ни лучины, а жили без кручины.
Завидливые мужики, что в погоне за гульбой и копейкой истрепали нервы в труху и до срока обветшали, злобились, глядючи на Емелю, коего годы не брали. Думали, нету печи о том, что в печи, потому и не стареет. В летах уже добрых, а на обличку – бравый парень: белорусый, кудреватый, с васильковыми очами и белёсыми, как у телёнка, мохнатыми ресницами – одно слово, девья сухота. Хотя Емеля винцом губы не марал, за девками не хлестал, но бабы судачили: страдал по Нюше Гурулевой, библиотечной девушке. Но дева сохла по Степану Андриевскому, байкальскому рыбаку, вот Емеля и смирился, попустился. Удил омулей, харюзей в Байкал-море, окуней, щук да сорогу в Кедровопадьском сору, а в Баргузинском хребте брал черницу и брусницу, грузди, рыжики, и страсть как любил на гармошке играть. В латаном нагольном полушубке, в серых катанках, подшитых сыромятной кожей, бродил Емеля по деревне с гармошкой на плече. Дурак дураком, а тоже повеселиться радый, ежели не постные дни. Во младые лета, бывало, на Масленицу сыпанёт пригоршнями русский перепляс, и народ, хошь и гол как сокол, поёт и пляшет до упаду, пока не свалится под куст. Да вот беда-бединушка, завели в деревне патефоны, потом магнитофоны, и… прощай, Емелина гармонь! Русский перепляс забыли, дикими зверьми завыли: «Варвара жарит ку-у-ур…», запрыгали чумными козлами, одно слово – ведьмовский шабаш на Лысом хребте. Обиженно затихла Емелина гармонь в мышином чулане…
А тут позвали в ясли на рождественскую ёлку, и Емеля… рад-радёшенек… летел по стемневшей деревне, прижимая к боку веселую гармонь.
До сей поры в Кедровой Пади гуляли на советскую ёлку, но Емеля не поленился, явился в ясли и внушил хозяйке тамошней, что русским грех веселиться в разгар Рождественского поста: Боженька накажет за эдакий срам, а Бог не Микитка, даст в лоб – и вырастет шишка; мол, это фармазоны да антихристы, язви их в душу, поменяли православный стиль на безбожный новый, чтобы русские забыли свои исконные радения, а с ними и праведную душу. На Емелину радость ясельная хозяйка оказалась боговерущей, хотя и староверующей, и вырешила: быть двум ёлкам: сперва советской – к ей привыкли, а на Рождество Христово – русской, с ней обвыкнутся. А в заначке ещё и старый Новый год…
Бежал Емеля, радовался ёлке рождественской, хотя и дул метельный баргузин-ветер, недаром Емелина кошка то в печурке спала, свернувшись клубком, то половицы скребла, ворожила метель. Вот и расшалилась в Кедровой Пади варначья[124] пурга, зазвенели лютые
