Ф. Б. Вы сказали «легкомысленным». Действительно, ваши персонажи в начале книги, то есть 10 сентября, производят впечатление людей легкомысленных. Этот роман перекликается с другим вашим романом, «Тридцатник с гаком» во французской версии, и начинается с того, что все готовятся к ужину, на который должен приехать Салман Рушди[161]…
Дж. М. Да, они обсуждают кинозвезд, кулинарные рецепты и вообще живут красивой, беззаботной жизнью. Начало — как в моих предыдущих книгах. Это был зачин для романа страниц на триста, в том же ключе, и я готовился продолжить… В некотором роде 11 сентября — как ужасно это говорить! — оказалось для романа «полезным», я хочу сказать, с литературной точки зрения. Эта трагедия подтолкнула меня в нужном направлении. Но, правда, в течение нескольких месяцев я не понимал, о чем теперь можно писать и уж тем более сочинять, придумывать. И только когда я осознал, что писатели должны помочь понять и переварить эти события, уловить их эмоциональную составляющую и сделать это иначе, чем журналисты, — только тогда я решился. Об этих терактах, о геополитических проблемах, о международном терроризме написаны миллионы слов. Но то, что может только литература, — это осмыслить наш внутренний опыт, воздействие страшных событий на нашу повседневную жизнь… Именно с этой точки зрения я и писал «Красивую жизнь»: как события 11 сентября повлияли на существование и взаимоотношения людей, семей, живущих в квартале Трайбека[162], одном из самых роскошных районов Нью-Йорка. Я хотел проследить, как ситуация опасности и бедствия будет воспринята на индивидуальном уровне, разными людьми, как она скажется на семейных, любовных, родственных отношениях… Такая стратегия оказалась очень удачной у Хемингуэя в романе «Прощай, оружие!»: он смотрит на Первую мировую сквозь призму любовных отношений. Я попытался сделать то же самое.
Ф. Б. Вы не стали писать о самих терактах: мы перепрыгиваем из 10-го в 12 сентября…
Дж. М. Да, мне показалось интересным обойти эти события молчанием, оставить в книге пропуск. Люди так или иначе все время об этом думают, говорят… В эту лакуну можно было бы вставить ваш собственный роман «Windows on the World», описывающий утро 11 сентября…
Ф. Б. Вас обвиняли — как меня во Франции — в том, что вы извлекли пользу из всеобщего горя, вас называли мародером, могильщиком?
Дж. М. Да, все это и мне приходилось выслушивать, и Джонатану Сафрану Фоеру тоже: он описывает события 11 сентября в своем романе «Жутко громко и запредельно близко». Но наши романы все равно прижились. Писатели обязаны рассказывать о важных событиях своей эпохи, независимо от того, сколько времени после них прошло и какой ракурс они изберут. Я не понимаю критиков, которые безапелляционно заявляют, что мы не имеем права писать на эту тему, что она неприкосновенна… Уму непостижимо! Как это может быть, чтобы такой писатель, как я, у которого действие происходит в Нью-Йорке, а персонажи ходят по нью-йоркским улицам, мог бы сделать вид, что ничего не произошло! Это невозможно — разве что отодвинуть события в далекое прошлое.
Ф. Б. Норман Мейлер[163] сказал, что надо выждать десять лет, прежде чем писать о событиях такого масштаба…
Дж. М. Десять лет и в самом деле дают интересную перспективу и совсем иной подход. И все же это не очень большая дистанция… Я хотел написать об 11 сентября как можно быстрее — и это вылилось в три года работы. Первые недели после крушения небоскребов были очень странными, ни на что не похожими. Как бы ужасно это ни звучало, последние месяцы 2001 года были самыми интересными в моей жизни. Мы все переживаем те или иные трагедии — смерть родителей, автокатастрофы и так далее, — которые вызывают у нас эмоциональное потрясение: и в этот момент мы начинаем воспринимать мир совершенно иначе. Мы по-новому смотрим на все, что происходит вокруг, на других людей… Романы должны, по идее, погружать нас в этакое состояние прозрения, что случается нечасто… И вдруг в Нью-Йорке семь миллионов жителей переживают одну общую трагедию, они все оказываются в таком состоянии мгновенного прозрения, обостренного восприятия. Мы все были потрясены, убиты — но это потрясение имело свои положительные стороны. Даже притом что мы много пили и мало спали, мы все равно начали осознавать то, чего раньше не замечали. Мы увидели мир вокруг нас другими глазами… Пришельцы из других стран грубо ворвались в нашу реальность, и мы задумались о смысле жизни: а хочу ли я продолжать жить так, как жил до этого? Это ведь очень важно — пережить момент истины, хоть он и причиняет боль. Долго такие состояния не длятся, но должен сказать, что они благотворны. Каждое утро мы вставали открытыми, распахнутыми, готовыми к восприятию — а то ведь бывает, что целый день, а то и целую жизнь живешь не вполне проснувшись, не приходя в сознание. В эти невероятные дни мы пребывали в смятении, в панике, но думали о гораздо более важных вещах, чем курс акций… Десять лет, конечно, заманчивая дистанция, но я хотел поймать и запечатлеть переживания этого момента, пока они не затерлись. Уже сегодня то, что мы тогда говорили и чувствовали, кажется нам немного смешным: например, ощущение, что ничто уже не будет как прежде… или люди на улицах, которые плакали и окликали друг друга. Сегодня это кажется нелепым, далеким, в это невозможно поверить… Я хотел схватить и сохранить это эмоциональное состояние, пока оно не кануло в Лету…
Ф. Б. А что значит название «Красивая жизнь»? Перекличка с фильмом Фрэнка Капры «Эта прекрасная жизнь»[164]? Или ответ на песню Саши Дистеля[165]?
Дж. М. Ни то, ни другое. В некотором роде это клише. В первой части романа описывается жизнь привилегированного класса, обеспеченных буржуа до 11 сентября… Во второй части многие из этих персонажей задумываются, что же значит «красивая жизнь» и было ли их прежнее существование таким красивым, как им казалось. Для меня это ироничное название. Для первой и второй частей романа его можно интерпретировать по- разному.
