Ж. д’О. Отлично помню.
Ф. Б. Вы с Роб-Грийе моментально нашли общий язык. Вы тогда даже сказали: «Мы вполне могли бы поменяться ролями». То есть вы вполне могли бы оказаться на месте Роб-Грийе, писать герметичные, экспериментальные книжки. В некотором смысле ваши книжки и являются экспериментами. Не знаю, может, люди их просто не читают… Ведь это очень странные книги!
Ж. д’О.
Ф. Б. А Роб-Грийе, напротив, страдал оттого, что его воспринимают как экспериментатора. Книга «В защиту нового романа» превратила его в мрачного монстра, тогда как он — хохмач.
Ж. д’О. Роб-Грийе был величайший умница. Я читал его интервью, они искрометны. Помните, как замечательно он говорил на этой передаче? Но книги его читать было тяжело. Сборник эссе «За новый роман» мне показался очень интересной книгой. Однако удовольствия от чтения я не получил, и людям тоже, я думаю, читать ее было непросто. Роб-Грийе мне признался, что для него самого это была игра.
Ф. Б. Конечно. Игра до последней его книги, где был гремучий коктейль из педофилии и убийства. Он забавлялся тем, что провоцировал скандалы.
Ж. д’О. Он был очень занятный человек, но «новый роман» — это тупик.
Ф. Б. Если посмотреть, кто ваши друзья, то это либо писатели конфиденциального толка, либо авторы, играющие с языком. Я думаю о Кайуа[270].
Ж. д’О. Я очень любил Кайуа. Сейчас мало кто знает, что такое Кайуа. Его недавно переиздал «Галлимар» в серии «Куарто». А еще я очень любил Берля[271]. Было такое общество: «Друзья Берля», я был его президентом. А вице-президентом был Франсуа Миттеран, с которым мы время от времени встречались.
Ф. Б. Вы знали также Мальро, Арагона…
Ж. д’О. Я часто повторяю, что я не знал никого. Я не знал Сартра, не знал Пруста, естественно. А потом вдруг однажды мне пришла в голову мысль, что я ведь связан с Вольтером, с Валери, с Арагоном. Знаете, Арагона я любил до безумия, Арагон и сейчас приводит меня в восторг.
Ф. Б. Вот почему вы «почетный гомосексуалист».
Ж. д’О. Да, я почетный гомосексуалист, но это гораздо больше. Когда я читаю Арагона, для меня это выход в астрал. Двухтомник его стихов, изданный в «Галлимаре», — это что-то невероятное.
Ф. Б. Я смотрю, вы изо всех сил стараетесь не говорить о себе. Но я сформулирую вопрос иначе: бывает ли у вас ощущение, что вас не понимают, что произошло недоразумение?
Ж. д’О. Нет, не бывает. Это, скорее, удел других писателей, которых я, впрочем, очень люблю: Уэльбека и Леви.
Ф. Б. И вы не станете утверждать — как они или как я сам, — что мир к вам несправедлив?
Ж. д’О. Ну уж вам-то на что жаловаться? Вы ведь пользовались успехом.
Ф. Б. Успех еще не значит понимание.
Ж. д’О. Я с вами согласен, но все же… Напомните, сколько было читателей у «99 франков»?
Ф. Б. Что-то около 400–500 тысяч. Если считать карманные издания, то еще больше.
Ж. д’О. Ну вот, у вас имеется свое, и немаловажное, место в современной литературе!
Ф. Б. Это здорово! Только когда я говорю о «непонимании», я другое имею в виду.
Ж. д’О. В этом смысле мы все остаемся непонятыми. Когда мы читаем статьи о себе, особенно если это статьи ругательные, мы все чувствуем, что нас не поняли…
Ф. Б. И ругают всегда в одних и тех же выражениях.
Ж. д’О. Но даже если это статьи хвалебные, то частенько думаешь: «Да ведь я совсем не это хотел сказать». Так что я не чувствую себя непонятым и вам не советую. Давайте поговорим о вас. Хотите крест-накрест?
Ф. Б. С удовольствием. Расскажите мне обо мне, пожалуйста.
Ж. д’О. Мальро говорил, что вместе с Фолкнером в литературу ворвался детектив. Вместе с «99 франками» в литературу ворвалась реклама. Это социальное и литературное явление.
Ф. Б. Реклама ворвалась главным образом в нашу жизнь. Ее нельзя не замечать, она как постоянный звуковой фон, как звуковая среда.
Ж. д’О. Знаете, успех — вещь неоднозначная. Никто из нас не знает, что останется в веках.
Ф. Б. Это ваша самая большая печаль?
Ж. д’О. Да, печаль.
Ф. Б. Вы часто говорите об этом в своих книгах.
Ж. д’О. Хотелось бы, чтобы через тридцать лет молодежь читала…
