человек, который сумеет сохранить Священное воинство.
— После того как вы убьете князя Келлхуса, — иронически произнес Конфас.
Он покачал головой, словно бы то, что слова собеседника не вызвали у него ни малейшего удивления, разочаровало его.
— Он теперь стоит отдельным лагерем, вместе со своими последователями, и они охраняют его, как сам Бивень. Говорят, будто в пустыне сотня из них отдала свою воду — свою жизнь! — ему и его женщинам. А теперь новая сотня заняла место его телохранителей. Каждый из них поклялся умереть за Воина-Пророка. Сам император не может похвалиться такой защитой! И вы все-таки думаете, что можете убить его.
Лениво опущенные веки. Конфас вдруг подумал — нелепость какая! — что у Сарцелла есть красавицы-сестры.
— Я не думаю, экзальт-генерал… Я знаю.
Крик Серве походил на крик животного, нечто среднее между рычанием и воем. Эсменет склонилась над ней, гладя девушку по мокрым от пота волосам. Дождь стучал по провисшему потолку их самодельного шатра, и то здесь, то там в полумраке поблескивали струйки воды, стекающие на плетеные циновки. Эсменет казалось, будто они сидят в глубине освещенной пещеры, окруженные заплесневелыми тряпками и гниющим тростником.
Приглашенная Келлхусом кианская женщина ворковала на языке, который, похоже, понимал только князь. Но Эсменет поймала себя на том, что гортанный голос язычницы действует на нее успокаивающе. Она сознавала, что в той ситуации, в которой они оказались, разница в языке и вере уже не имеет значения.
Серве вот-вот должна была родить.
Повитуха сидела между раздвинутыми ногами Серве, Эсменет стояла на коленях в изголовье, а Келлхус возвышался над всеми, и лицо его было внимательным, мудрым и печальным. Эсменет обеспокоенно взглянула на него. «Все будет так, как должно», — сказали его глаза. Но его улыбка все-таки не прогнала ее опасений.
«Это нечто большее, — напомнила себе Эсменет. — Большее, чем я».
Сколько времени прошло с тех пор, как Ахкеймион покинул ее?
Возможно, не так уж много, но теперь между ними лежала пустыня.
Казалось, что на свете нет пути длиннее. Каратай насиловал ее, неловко возясь с поясом и застежками, запуская мозолистые руки под одежду, царапая отполированными ногтями ее грудь и бедра. Он содрал с нее прошлое, до самой кожи, до мозга костей. Он разбросал ее по пескам, словно морские ракушки.
Он отдал ее Келлхусу.
Сперва Эсменет вообще почти не замечала пустыни. Она была слишком опьянена радостью. Когда Келлхус шел вместе с ней и Серве, Эсменет смеялась и разговаривала, много и охотно, как всегда, но теперь это почему-то казалось притворством, способом замаскировать ту дивную близость, которую они теперь делили. Она думала, что позабыла таинство любви, ведь проституция вывела наготу и совокупление за пределы интимности. Но нет. Занятия любовью с Келлхусом — и Серве — превратили бесстыдство в скромность. Эсменет чувствовала себя сокрытой. Она чувствовала себя цельной.
Когда Келлхус шел со своими заудуньяни, они с Серве брели, взявшись за руки, и говорили обо всем на свете, пока разговор снова не возвращался к нему. Они хихикали и краснели и шутили, замышляя удовольствие. Они сознавались друг другу в обидах и страхах, зная, что ложе, которое они делят, не терпит обмана. Они мечтали о дворцах, о толпах рабов. Они, словно подростки, хвастались, что короли будут целовать землю у их ног.
Но все то время она шла не столько через Каратай, сколько мимо него. Барханы, словно переплетенные загорелые тела в гареме. Равнины, раскаленные солнцем. Пустыня казалась не более чем подобающим фоном для ее любви и возвышения Воина-Пророка. Лишь после того, как вода стала заканчиваться, после того, как перебили рабов и гражданскую прислугу… Лишь после этого Эсменет по-настоящему вступила в Великую жажду.
Прошлое осыпалось, а будущее испарилось. Казалось, будто каждый удар сердца дается с трудом. Эсменет помнила накапливающиеся знаки смерти, упадок сил — как будто ее тело было свечой, разделенной черточками на промежутки. Светом, при котором читают. Она помнила, как с изумлением смотрела на Серве, которая превратилась в незнакомку на руках у Келлхуса. Она помнила, как удивлялась незнакомке в собственном теле.
В Каратае ничего не росло. Все скиталось, лишенное корней и источников. Смерть деревьев. Вот в чем тайна пустыни.
Потом Келлхус попросил ее отказаться от воды.
«Серве. Она потеряет ребенка».
Его ясные глаза напомнили ей, кто она такая. Эсменет. Она достала свой бурдюк и недрогнувшей рукой протянула ему. Она смотрела, как он вливает ее жизнь в рот незнакомой женщине. А потом, когда последние капли протянулись, словно струйка слюны, она поняла — постигла — с безжалостной ясностью солнца: «Это больше меня».
Келлхус бросил ее бурдюк.
«Ты первая», — сказали его глаза, и его взгляд был подобен воде — подобен жизни.
Эсменет обожгла ноги об гравий. Ее волосы слиплись от пыли. Ее губы потрескались от солнца. При каждом вздохе ей казалось, будто в груди и горле у нее горящая шерсть. А потом, вопреки ожиданию смерти, они пришли в прекрасный зеленый край. В Энатпанею. Спотыкаясь, они спустились в речную
