называли «трояками», то есть теми, кто подписал третий контракт — договор на третий четырнадцатилетний срок службы, — вместо того чтобы принять имперскую пенсию. Хотя «трояки» вроде Фустараса зачастую были сущей погибелью для младших офицеров, генералы всегда высоко ценили их, тем более что они нередко играли более важную роль, чем их титулованное начальство. «Трояки» образовывали упрямое сердце любой колонны. Это были люди, видящие суть вещей.
Вот поэтому, решил Фустарас, генерал Сомпас выбрал для этого задания именно его и нескольких его товарищей.
— Когда дети сбиваются с пути, — сказал он, — их следует вздуть.
Одетый, подобно большинству Людей Бивня, в трофейные кианские наряды, Фустарас со своим отрядом прошел по улице, носящей название Галереи; насколько мог предположить Фустарас, ее прозвали так из-за отходящих от нее бесчисленных переулочков, застроенных многоквартирными домами. Эта улица, расположенная в юго-восточной части Чаши, была известна как место сбора заудуньяни — проклятых еретиков. Многие из них толпились на крышах домов и возносили молитвы, глядя в сторону Бычьего холма, где засел наглый мошенник, Келлхус, князь Атритау. Другие слушали этих ненормальных фанатиков, которых тут именовали судьями: они проповедовали у входа в какой-нибудь переулок.
Следуя инструкциям, данным в письме, Фустарас остановился и обратился к судье, вокруг которого собралось больше всего еретиков.
— Скажи-ка мне, друг, — дружелюбно спросил он, — что они говорят об истине?
Изможденный человек обернулся; за ворохом спутанных белых волос поблескивала розовым лысина. Не колеблясь ни мгновения, он отозвался:
— Что она сияет.
Фустарас запустил руку под плащ — как будто за мелкой монетой для попрошаек, а на самом деле за спрятанной там ясеневой дубинкой.
— Ты точно уверен? — переспросил он.
Его поведение сделалось одновременно и небрежным, и угрожающим. Он взвесил в руке полированную рукоятку.
— Может, она кровоточит?
Сверкающий взгляд проповедника метнулся от глаз Фустараса к дубинке, потом обратно.
— И кровоточит тоже, — произнес он непреклонным тоном человека, твердо решившего подчинить себе дрогнувшее сердце. — Иначе к чему Священное воинство?
Фустарас решил, что еретик чересчур умен. Он вскинул дубинку и нанес удар. Проповедник упал на одно колено. По правому виску и щеке потек ручеек крови. Он протянул два пальца к Фустарасу, словно говоря: «Видишь…»
Фустарас ударил еще раз. Судья упал на растрескавшуюся булыжную мостовую.
Улица взорвалась криками, и Фустарас заметил боковым зрением, что к нему со всех сторон бегут полуживые от голода люди. Его солдаты выхватили дубинки и сомкнули строй. Фустарас подумал, что сомневается в достоинствах плана генерала.
Их было слишком много. Откуда их столько?
Потом Фустарас вспомнил, что он — «трояк».
Он стер грязным рукавом брызги крови с лица.
— Все те, кто слушает так называемого Воина-Пророка! — выкрикнул он. — Знайте, что мы, ортодоксы, приведем в исполнение приговор, который вы сами на себя навлекли…
Что-то ударило его по подбородку. Фустарас отшатнулся, схватившись за лицо, и споткнулся о неподвижное тело судьи. Он покатился по твердой земле, чувствуя кровь под пальцами. Камень. Кто-то бросил камень!
В ушах у него звенело, вокруг стоял крик. Фустарас поднялся сперва на одно колено, потом на второе… Держась за челюсть, он встал, огляделся по сторонам и увидел, что его людей истребляют. Фустараса пронзил ужас.
«Но генерал сказал…»
Какой-то туньер с безумными глазами, с тремя болтающимися на поясе головами шранков схватил Фустараса за горло. На миг он показался нансурцу нечеловеком, таким он был высоким и тощим.
— Реара тунинг праусса! — взревел соломенноволосый варвар.
Фустарас заметил вооруженные тени. Его крик захлебнулся хрипом, когда пальцы туньера раздавили трахею.
— Фраас каумрут!
На миг Фустарас почувствовал холод наконечника копья у своей поясницы. Такое ощущение, как будто глубоко вдохнул ледяной воздух. Воющие лица. Поток горячей крови.
Хрипящее, задыхающееся животное правило его черным сердцем, скуля от боли и ярости.
Тварь, именуемая Сарцеллом, пробиралась через руины безымянного храма. Вот уже три дня она пряталась по темным углам, ибо боль лишала ее способности закрыть лицо. Теперь же, пиная груду почерневших человеческих черепов, тварь думала о снеге, со свистом несущемся над равнинами
