— Могу, потому что это истина.
— Тогда к черту ее! К черту истину!
— А как же твоя бессмертная душа?
— Пусть будет проклята! — вскочив, взревел Саубон. — Я выбираю это… выбираю это все! Проклятие в этой жизни! Проклятие во всех иных! Мучения поверх мучений! Я вынес бы все, лишь бы один день побыть королем! Я готов увидеть тебя изломанным и окровавленным, если это означает, что я смогу сидеть на троне! Я готов увидеть, как вырвут глаза Богу!
Последний выкрик гулко разнесся по огромному залу и вернулся обратно к Саубону навязчивым эхом: богу-богу-богу-богу…
Саубон упал на колени перед собственным троном, чувствуя, как жар Королевских Огней жалит мокрую от слез кожу. Послышались крики, лязг доспехов и оружия. Стражники ринулись в зал…
Но Воина-Пророка и след простыл.
— Он… он не настоящий! — пробормотал Саубон. — Он не существует!
Но кулаки, унизанные золотыми кольцами, продолжали опускаться. Они никогда не остановятся.
Он целыми днями сидел на террасе, затерянный в мирах, которые исследовал во время транса. На восходе и на закате Эсменет приходила к нему и приносила чашу с водой, как он распорядился. Она приносила и еду, хотя об этом он не просил. Она смотрела на его широкую, неподвижную спину, на волосы, которые трепал ветерок, на лицо, освещенное закатным солнцем, и чувствовала себя маленькой девочкой, преклоняющей колени перед идолом, предлагающей дань чему-то чудовищному и ненасытному: соленую рыбу, сушеные сливы и фиги, пресный хлеб — этого хватило бы, чтобы учинить небольшой мятеж в нижнем городе.
Он ни к чему не прикасался.
Потом однажды на заре она пришла к нему, а его не оказалось на месте.
После отчаянной беготни по галереям дворца она отыскала его в их покоях; растрепанный, он шутил с только что вставшей Серве.
— Эсми-Эсми-Эсми, — надув губы, проговорила Серве; глаза у нее были припухшими после сна. — Ты не могла бы принести мне маленького Моэнгхуса?
На радостях забывшая рассердиться Эсменет нырнула в детскую и вытащила темноволосого младенца из люльки. Хотя ошарашенный взгляд малыша заставил ее улыбнуться, она поймала себя на том, что от зимней синевы его глаз ей становится не по себе.
— Я как раз говорил, — сказал Келлхус, когда она передала ребенка Серве, — что Великие Имена и должны были вызвать меня…
Он поднял окруженную сиянием руку.
— Они хотят вести переговоры.
Конечно же, он и словом не обмолвился о результатах своей медитации. Он никогда этого не делал.
Эсменет взяла его руку и села на кровать, и лишь тогда до нее дошел весь смысл сказанного.
— Переговоры?! — воскликнула она. — Келлхус, они вызывают тебя, чтобы убить!
— Келлхус! — позвала Серве. — Что она такое говорит?
— Что эти переговоры — ловушка! — Эсменет сурово посмотрела на Келлхуса: — Ты же знаешь!
— Как ты можешь так думать?! — изумилась Серве. — Все любят Келлхуса. Все теперь знают!
— Нет, Серве. Многие ненавидят его — очень многие. Многие желают его смерти!
Серве рассмеялась — рассеянно, как умела она одна.
— Эсменет… — произнесла она так, словно разговаривала с ребенком.
Она подняла маленького Моэнгхуса в воздух.
— Тетя Эсми забыла, — проворковала она. — Да-а-а. Она забыла, кто твой папа!
Эсменет смотрела на нее, утратив дар речи. Иногда ей больше всего на свете хотелось свернуть девчонке шею. Как? Как он может любить эту жеманную дурочку?
— Эсми, — позвал вдруг Келлхус.
От предостережения, прозвучавшего в его голосе, сердце Эсменет заледенело. Она повернулась к нему, воскликнув глазами: «Прости меня!»
Но она не могла сделаться менее резкой — только не сейчас.
— Скажи ей, Келлхус! Скажи ей, что может произойти!
«Опять?! Нет!»
— Выслушай меня, Эсми. Другого пути нет. Нельзя допустить, чтобы заудуньяни и ортодоксы воевали между собой.
— Даже из-за тебя? — выкрикнула Эсменет. — Все Священное воинство, весь город — не более чем жалкие крохи по сравнению с тобой! Разве ты не понимаешь, Келлхус?
