— А что на третьем этаже?
— Или в закрытом крыле?
— Зачем им столько детей?
— Нас как будто бы уже и нет. У вас когда-нибудь были документы? Вас где-нибудь регистрировали, не считая полицейских картотек? У скольких из вас хоть фамилии есть?
— Что ты хочешь этим сказать, Пуньо?
— «Механический апельсин» видел? В этой Школе нет никого такого, кого бы по сути своей не направили в исправительное учреждение.
— А я вам говорю, что это какие-то медицинские эксперименты. Станут из нас пересаживать мозги, сердца, печенки…
— …каким-нибудь скрюченным, чертовски богатым дедам.
— Но ведь это не частное предприятие!
— И на кой черт вся эта наука? Нет, это бессмысленно. Сегодня мне приказали переводить параллельно на три языка. А потом еще дали посмотреть блядски нудный балет, думал, что я там и чокнусь.
— Малыша снова тестируют.
— Что, Малыш, ничего не помнишь?
— Ты знаешь, как оно бывает. Дают тебе что-то выпить, а потом просыпаешься часа через два и как будто наширялся.
— Тут миллионы. Десятки миллионов. Оборудование какое, сами видели. Должно же это как-то вернуться.
— Френк грозился, что забастует.
— Это как же?
— А перестанет учиться.
— Чего он хочет?
— Я разве знаю?
— Ну, и что ему ответили?
— Мне не повторял. У него была беседа с Сисястой.
— Явно она его напугала.
— Поначалу говорили, что нас просто отошлют, если не будем учиться. Ну, и действительно, помните тех бунтарей? Ни едят, не пьют, ни слова из них не выдавишь; их тоже увозили. А на тебе, Пуньо, чего висит? Два убийства?
— Ага. Говорю ж тебе, у них тут на каждого крючок имеется. Даже если и убежит — так что сделает? Может это и тюрьма, но вот скажи мне, Джим, или ты, Ксавье: вы когда-нибудь жили с такими удобствами?
— Нет, Пуньо, ты, блядь, больной! Решетки эти видишь? Видишь?
— Пусти его!
— Выебываешься, парень. И не говори, что сам бы не смылся, если бы имел оказию.
— Ясен перец, смылся бы. Хотя… даже не знаю, может и нет. А что, вам тут так паршиво?
— Дурак ты, Пуньо, дурной как слепой петух.
— Бежать…
— …всегда надо.
Тогда еще никто из вас не знал, что не только комната Ксавье, в которой вы собирались, но и любая другая, коридор и туалеты — все до одного помещения плотно нашпигованы безостановочно записывающей видео и аудио аппаратурой, миниатюризированной чуть ли не до абсурда. От этих камер и микрофонов не скроется никакое ваше слово, никакой ваш жест, гримаса на лице, незавершенное движение. В безлюдных подвалах Школы — о чем, случайно подслушав, ты узнаешь намного, намного позднее — ненасытный суперкомпьютер складирует в себе разбитые на цифровую пыль образы с миллионов метров видеопленок.
СЕЙЧАС
А правда такова, что он уже никогда не поглядится в зеркало и не увидит своего тела, пускай даже и записанного на видео. «Пуньо, дорогой мой, — сказала ему пару недель назад Девка, — ты уже не человек». Так кто же? Ты Пуньо. Пуньо. Помни. Образ собственного тела заменил образом своего имени. Когда он размышлял «Пуньо» — а размышлял часто, ему приказывали размышлять так, чтобы не забыл о себе — из этого слова для него развивался некий молодой полубог, который, словно из куколки бабочка, должен будет стать титаном. В имени была сила. Ему все разъяснили. Нет никакого другого,
