теперь, вновь погрузившись в темную ночь собственных страхов, он уже не сомневался.
— Что он сказал? — шикнул он на еврея.
Только тот не был в состоянии выдавить из себя хотя бы слово.
Трудны подошел к профессору и затряс им.
— Что он сказал?! Ну, мужик, говори же!
Профессор сглотнул слюну.
— Хозяину... что это для него...
— Что?
— Чтобы хозяину... что для него... повторить хозяину...
— Так что мне?!
Розенберг взвизгнул. Бросив его, Трудны выругался.
В закрытую дверь стучал коротышка-ефрейтор.
— Герр штандартенфюрер! — вопил он. — Герр штандартенфюрер!
Перепуганный профессор сошел с дороги Трудного и втиснулся в какую-то нишу возле шкафа, замерев там.
Зато трудны двигался очень быстро. Он подбежал к креслу и сунул открытую книжечку фон Фаулнису в руки. Потом схватил со стола телефон, зажал трубку плечом и начал набирать номер. Затем с телефоном в руках подскочил к двери и распахнул ее настежь.
Ефрейтор забежал в кабинет, увидал штандартенфюрера и застыл как вкопанный. Он не знал, что делать. Осматриваясь в панике по сторонам, он уже потянулся за висящим под мышкой шмайсером. В конце концов его отчаянный взгляд пал на Трудного, но тот в этот момент уже говорил в трубку, быстро докладывая по-немецки о случившемся; на взгляд солдата он отвечал оскорбительной пустотой спокойных глаз.
— Ага, и отбросил коньки, — рассказывал он Яношу. — Ничего не пил. Выглядел здоровым. Может сердце. Да, понимаю, у тебя праздничный ужин. А у меня этот его труп. Солдатня затопчет мне ковер. Так что звякни, будь добр, Гайдер-Мюллеру. Ну, насколько мне известно... неофициально. Так говорил. Ahnenerbe. Да, тот самый институт Гиммлера. Да нет, на мелкую сошку не походил. Нет, ничего. Просто перестал дышать, кровь изо рта. Да успокойся, ведь праздники. К тому же он приволок мне сюда какого-то еврея, завоняет мне весь дом.
Вот это убедило ефрейтора окончательно.
14
В воскресенье после праздников, в тихий и снежный полдень, Ян Герман Трудны провел четыре важных разговора, которые потом, ночью, повернулись у него в мыслях на девяносто градусов, явившись теперь уже мрачными кошмарами.
Первый разговор он провел в костеле, во время мессы.
— Но ведь это же прямо непристойно, пан Трудны, то, что пан именно сейчас делает. Как пану не стыдно. Убийство заказывать под звуки органа.
— Тихо, Гречный, тихо. Подумал бы кто, какие из вас святоши. Сами же только что ксендза на тот свет отправили.
— Потому что сексотом был.
— Ну а этот — эсэсовец. Ешке, запомнишь?
— Ешке, Ешке. Майор идиот, что до сих пор еще с паном не расстался. Из-за этого с паном договора мы вообще наемными убийцами стали.
— Вы солдаты, у вас обязанность. А что у меня? У меня семья.
— У пана миллионы. И пан не так уж сильно за них страдает.
— Пошел нахрен с Мицкевичем. Слушай меня, Гречный, потому что имеется еще одно дельце. Кто-то в меня стрелял. И вот теперь выкладывай, чья это работа.
— Если бы была наша, то сейчас пан был бы тут в виде привидения.
— Расскажи это Лысому.
— У Лысого две дырки в пузе. А у пана даже волосок с головы не... И что же это была за пальба?
— Прямо перед моим домом. За семью опасаюсь. И только не говори мне, Гречный, будто это швабы.
— Ясный перец, не они. Но и не мы.
— Разве что за свой счет, некто такой, кто разделяет твои моральные воззрения, только слишком любит хвататься за пушку.
— Уж если кто и за свой счет, то уже, скорее, твои германские контрагенты.
— Херню ты спорол.
— Эт( точно. Только... честно, я понятия не имею, про такие вылазки. Совершенно ничего не слыхал. Зато дошли до меня, пан Трудны, слухи про какого-то берлинского чинаря, который в общественном месте принимал пана хлебом и солью. Или же пан его. А тут в чем дело?
— А ни в чем. Он уже труп. Побеспокоился прийти ко мне с визитом, а потом его вынесли ногами вперед. Скорее всего, сердце.
