тень матери в двери.
— Вы мне снились, — сказала она, присев на краешек кровати. — Именно так.
Сусанна снова уже закрывала глаза, так что мы разговаривали шепотом.
— У меня уже почти ничего не болит. Могу ходить.
— Лежи, швы могут разойтись.
— Она у нас очень умная.
Сйянна осторожно взлохматила волосы дочурки.
— Это в ней от тебя.
Я прикрыл ладонь Сйянны своей. Жена склонилась надо мной. Ее глаза блестели от лучей пополуденного солнца. Снова мы лежали в той покрытой травой балочке за садом — или это была тень кладбищенского дуба…?
Бартоломей тяжело шаркал ногами, его Сусанна слышала еще в коридоре.
— Спите, спите, — буркнул он, заглянув в спальню тем вечером. — Я потом приду.
— А что случилось? — спросил я, протирая глаза.
Он замялся, затем, переступив порог, замялся еще раз; в конце концов, придвинул себе стул и сел. Сусанна подглядывала одним глазом. Он подмигнул ей, поискал в карманах халата и нашел яблоко. Но девочка, вместо того, чтобы есть, начала им играться, катая яблоко по мне.
— Ты видел Орган Света, — сказал Мастер Бартоломей.
— Ага.
— Как часто заглядываешь?
— Я знаю…
— Нужно каждую неделю. — Очередной раунд поисков и очередная находка: трубка. Набил, закурил. — Я как раз там был. Появился цвет.
— Ммм?
— Никаких сомнений, четкое окрашивание. Я, как тебе известно, уже более двухсот лет назад…
— Ах, так.
— Таак.
— Традиция, да?
Он пожал плечами.
— Тебе не хочется? Кто-то должен. А я не вижу другого кандидата.
Я приподнялся на локте.
— Сейчас?
Бартоломей снова пожал плечами.
Я снял с себя Сусанну, посадил на кровати рядом. Медленно встал, подпираясь тростью. Мастер Бартоломей подхватил меня под плечо. Я поковылял к металлической лестнице. Спускались мы молча, Бартоломей сопел сквозь стиснутые на трубке зубы, когда я слишком сильно наваливался на него. Чувствовал, что шов под ребрами постепенно расходится.
Когда мы прошли поворот, я увидал, о чем он рассказывал: одна из трубок Органа — длинная, согнутая в виде буквы «U» — пульсировала интенсивной синевой. Сила исходящего от нее свечения была настолько большой, что изменяла окраску света во всем подвале.
Я присел на останках аккумулятора. Мастер Бартоломей покопался в тайнике под Органом и вынул стеклянную чашу. — Традиция, — криво усмехнулся он через плечо. Наблюдатель ответил такой же усмешкой. Бартоломей вытер чашу полой халата, после чего ударил чубуком по синей трубке — та лопнула, и синева полилась в чашу.
Он подал мне ее, я ее принял и выпил светящуюся жидкость в четыре глотка. Какая-то часть пролилась на подбородок, вытер предплечьем.
— Гдле…? — Я откашлялся и повторил. — Где?
— Медуза, четыреста пятьдесят световых лет. Во всяком случае, так указано в индексе Органа, но…
Я уже не слышал; ее излучение палило кожу, выжигало глаза, просвечивало кости, я спадал в ее колодец словно птица с перебитым позвоночником. Холодный воздух звездной ночи шумел у меня в ушах — хотя, естественно, никакого воздуха там не было; зато вот звезды…
— Репрозийный шок! — кричал мне на ухо Бартоломей, пытаясь поднять меня с пола. — Дыши глубже! Дыши!
Я дышал.
Из лексикона древнего знания: «репрозиум» — эффект, а так же аппаратура, применяющая эффект Рейнсберга / Эйнштейна — Подольского — Розена. Пара репрозийных зерен, объединенных на уровне квантовой неуверенности, остаются одно с другим в нуль-временном сопряжении, независимо от разделяющего их расстояния. Ничто не может двигаться быстрее света — за исключением информации. И этого вполне достаточно.
