— Нет. Просто теперь имеется кое-что, что стоило бы отречений с их… с нашей стороны.
— Отреч-чений! — фыркнул я. — Затопление К-края вы называете так?…
— Ты даже понятия не имеешь, каких изменений в наших планах это требует. Но мы не берем силой, хотя и могли бы, и, по сути, большинство так и предпочло бы — но мы хотим честного обмена.
— И ч-что же для вас столь важ-жно?
— Ты.
— Я?…
Больше он ничего не сказал, лишь глядел мне прямо в глаза, слегка склонившись, уже не корча никаких мин, с выражением столь же серьезным, что и откровенным — а ведь я знал, что вижу исключительно то, что он сам желает, чтобы я видел. И сколько из того, что я думаю — я думаю под его диктовку?
А думал, размышлял (мой спутник планеты размышлял) так: Откуда вдруг эта перемена? Что такого необычного во мне? Только экстенса. Но о ней они должны были знать уже давно, так как знали обо всем. Так что же изменилось в последнее время? Лишь одно: я познал секрет Аномалии — естественно, они слышали мой разговор с Сусанной. Но почему бы их должна была заинтересовать Аномалия, манифестация чужой цивилизации в полутысяче световых лет отсюда, чья-то разросшаяся экстенса? Зачем? Никогда Их подобные вещи не интересовали; если бы было иначе, никогда бы Они не оставили Органы на поживы Бартоломеям и им подобным, но сами бы занялись сбором комплементарного репрозория; но ведь они этого не сделали. Теперь же, чтобы овладеть им, они готовы к «отречениям». И как это должно произойти? Как я должен Им — дать…?
Он глядел на меня, регистрируя мельчайшие сигналы тела. Я не мог избавиться от чувства, что следит так же и за ходом моих мыслей, ассоциация за ассоциацией.
— Ккк… — не мог я произнести, — кккак…?
— Отделить нельзя, — ответил он. — Мастер говорил верно: в твоем организме это останется до конца. Невозможно отпрепарировать, клетка за клеткой, рассечь мозг: нейрон за нейроном. То есть — ну да, возможно, и это тот самый единственный способ. Ты знаешь, какой. — Он вытянул руку, но на сей раз в жесте приветствия, приглашения, наклоняясь еще сильнее, с озабоченным выражением на лице — даже сочувственным. — Иди к нам.
— Н-не верю.
— Я знаю, что ты сам себе пообещал. Но это уже не ради тебя, это было бы ради Края. И знай еще, что предложение не бессрочно, в конце концов, наверняка перевесят те, что хотели бы взять силой.
Он подошел поближе, не опуская руки, пока не положил мне ее на плече. Я инстинктивно вздрогнул. Он медленно провел рукой по ткани свитера, по направлению шеи и подбородка, прижал ее к щеке; был в этом какой-то бесстыдный эротизм, я не мог пошевелиться, порабощенный нежностью и изяществом его движений. Он склонился к моему уху.
— Чувствуешь? — шептал он. — Теплая. Прикоснись. Пощупай пульс. Почувствуешь во мне кровь. Услышишь сердце. Понюхай. Если захочу, я потею. Если захочу, у меня растут волосы. Если захочу, дышу. Я более правдивый, чем ты; в то же самое время являясь чем-то гораздо большим, чем ты. — И правда, с каждым словом в раковину моего уха било его жаркое дыхание. Ладонь с идеально ровными ногтями сжимала мне челюсть. В какой-то момент мне пришлось опустить веки, он загипнотизировал меня полностью. Я знал, что они способны делать такие вещи; и все же… — Думаешь, я тебя не понимаю? Не понимаю твоей растерянности? Нет ничего более ошибочного. Во мне тоже имеется маленький такой человечек, он рассказывает мне о ваших драмах и радостях; иногда я натягиваю на себя его шкуру, и тогда сам испытываю их. Когда желаю того, ненавижу. Когда хочу, боюсь. Когда желаю, люблю. Когда хочу того, желаю, — беспрерывно шептал он. — Сейчас, желаю. Дай нам свою экстенсу. Дай. Дай. Дай. Дай. Дай.
Он желал только одного слова, знака воли. Я почти чувствовал, как формируется у меня на губах дрожащее «В-возьми». Но мимо Шестой как раз пролетел рой метеоров, несколько крупных в кратких отрезках времени упало на ее спутники;
Безымянный уже ожидал меня за порогом; как только я выскочил в светлую ночь, он схватил меня за плечо.
— Не надо, чтобы тебя обманула фальшивая гордость! Тебе кажется, будто бы ты стоишь больше, чем все остальные? Ты не поддашься — но остальные пускай идут к черту. Под воду! Так? Так?
Я вырвался. Побежал к лошадям. Мы должны были ночевать на Торге, никто этой ночью не выезжал. Я быстро седлал Русалку, высматривая Безымянного в полутенях. Ведь он не прекратит искушать, не поддастся.
Только я его не увидел, и только лишь покидая рысью Торг, понял, что видеть его и не должен, он будет искушать меня и так. Шепот, бестелесный и усыпляюще мелодичный голос начал сочиться мне в правое ухо:
— Считаешь, будто бы ты в состоянии устоять перед нами? Как? Может, покончив с собой? А пожалуйста — встретим тебя с радостью. А даже если себя и не убьешь, время будет против тебя, ибо с каждой минутой, с каждой секундой — а наши секунды не то, что твои — нетерпеливые становятся более нетерпеливыми, суровые становятся еще более суровыми, и неумолимо приближается момент, когда мы уже будем не в состоянии ух сдержать, и тогда они
