Выйдя из театра, они попрощались со своими спутниками, что было встречено веселыми взглядами. Машина вырулила из толпы, собравшейся вокруг Стеллы, и покатилась по залитой золотым светом улице.
– Он ведь мог договориться об этих телеграммах, – сказала Стелла. – Это очень просто.
Что ж, вполне вероятно, и при мысли, что ее тревога не лишена основания, Джоэл рассердился: если Майлз, так сказать, решил держать их в объективе кинокамеры, то он снимает с себя все обязательства. Вслух он сказал:
– Чепуха.
В витринах магазинов уже сверкали рождественские елочки, и полная луна над бульваром казалась бутафорской, как и огромные фонари на перекрестках. На Беверли-Хиллз темная листва тускло поблескивала, будто эвкалипты под солнцем, но Джоэл видел лишь отсвет белого лица совсем рядом и плавный изгиб плеча. Она вдруг отстранилась и посмотрела на него.
– У вас глаза вашей матери, – сказала она. – Когда-то у меня был целый альбом ее снимков.
– А у вас глаза – только ваши, других таких нет, – ответил он.
Когда они входили в дом, Джоэл почему-то оглянулся, будто ему почудилось, что Майлз притаился в кустах. На столике в передней лежала телеграмма. Стелла прочла ее вслух:
«Чикаго.
Буду завтра вечером. Думаю о тебе. Люблю.
– Вот видите, – сказала она, бросая телеграмму обратно на столик, – он легко мог все это подстроить.
Она распорядилась, чтобы дворецкий принес напитки и сандвичи, и поднялась наверх, а Джоэл прошелся по пустынным гостиным. Вот и рояль, возле которого он, опозоренный, стоял в позапрошлое воскресенье.
– Итак, развод, – сказал он громко, – молодая пара, а он после развода да в Африку…
Он вспомнил о другой телеграмме:
«Вы были одним из самых приятных наших гостей…»
А что, если телеграмма Стеллы – обычный жест вежливости, вдруг подумал он. Скорее всего ее надоумил Майлз, ведь это он пригласил его. Может быть, Майлз сказал: «Пошли ему телеграмму – у него сейчас скверно на душе, ему кажется, что он сделал из себя посмешище».
Похоже на то… «Стелла полностью находится под моим влиянием, и все, кто нравится мне, нравится и ей тоже, в особенности мужчины». Женщина послала бы телеграмму из сострадания, мужчина счел это своим долгом.
Стелла вошла в гостиную, и он взял ее за руки.
– У меня странное чувство, мне все кажется, что я просто пешка, которой вы сделали ход против Майлза, – сказал он.
– Налейте себе чего-нибудь.
– А самое странное, что я все равно влюблен в вас.
Зазвонил телефон, она отняла руку и взяла трубку.
– Еще одна телеграмма от Майлза, – объявила она. – Он отправил ее – во всяком случае, так там сказано – с самолета, из Канзас-Сити.
– И, наверное, просит передать поклон мне?
– Нет, он только пишет, что любит меня. И я верю, что любит. Он такой слабый.
– Сядьте рядом со мной, – попросил Джоэл. Время было не позднее. И полчаса спустя, когда Джоэл встал и подошел к холодному камину, до полуночи оставалось еще несколько минут.
– Значит, я вам совсем не интересен?
– Почему же? Вы мне очень нравитесь, и вы это знаете. Но только, кажется, я действительно люблю Майлза.
– Вне всякого сомнения.
– И я почему-то очень нервничаю сегодня.
Он не сердился – скорее, почувствовал облегчение; случись иначе, все слишком бы осложнилось. Но, глядя на нее, на ее теплое нежное тело, растапливающее холодную голубизну платья, он понял, что будет сожалеть о ней всю свою жизнь.
– Мне пора, – сказал он. – Я позвоню и закажу такси.
– Зачем же? У нас есть ночной шофер.
Он поежился – уж очень легко она его отпускает, – и, заметив это, она поцеловала его легким поцелуем и сказала:
