– Ну, как дела, ребята? – дружелюбно спросил он.
Ему отвечал дружный хор – смолчали только вконец отчаявшиеся, – и солнечное утро огласилось яростной руганью, которую, впрочем, Брэддок Вашингтон выслушал вполне невозмутимо. Когда все затихло, он снова поднял голос:
– Надумали, что мне с вами делать?
В ответ донеслось несколько выкриков.
– А чем здесь плохо?
– Нам бы только наверх, а там сами дорогу найдем!
Брэддок Вашингтон подождал, пока они опять успокоятся. Потом он сказал:
– Я уже все вам объяснил. Вы мне здесь ни к чему. Лучше бы нам с вами никогда не встречаться. Всему виною ваше собственное любопытство; но я готов обсуждать с вами любой приемлемый для меня способ выйти из затруднения. Однако до тех пор, пока вы будете заниматься рытьем подземных ходов – да, я знаю про тот, который вы начали рыть, – мы с места не сдвинемся. Не так уж вам здесь плохо, как вы изображаете, и напрасно все это нытье о разлуке с близкими. Если бы вас так заботили ваши близкие, вы никогда не стали бы авиаторами.
Высокий пилот отделился от прочих и поднял руку, взывая к своему тюремщику.
– Позвольте вас спросить! – крикнул он. – Вот, по-вашему, вы человек справедливый.
– Какой вздор! С какой стати я буду к вам справедлив? Вы бы еще от кота потребовали справедливости к мышам.
При этом сухом замечании два десятка мышей понурились, но высокий все же продолжал.
– Ладно! – крикнул он. – Это уже было обговорено. Вы не жалостливый, вы не справедливый, но вы хоть человек, с этим-то вы не спорите – попробуйте, поставьте себя на наше место и подумайте, как это – как это – как это…
– Как это – что дальше? – холодно осведомился Вашингтон.
– Как это бессмысленно…
– Смотря для кого.
– Ну – как жестоко…
– Был уже об этом разговор. Жестокость – пустое слово, когда дело идет о самозащите. Вы воевали и сами это знаете. Что-нибудь поновее.
– Ну хорошо, тогда как глупо…
– Пожалуй, глуповато, – признал Вашингтон. – Но что прикажете делать? Я предлагал всем желающим безболезненную смерть. Я предлагал похитить и доставить сюда ваших жен, невест, детей и матерей. Я согласен расширить ваше подземное помещение, согласен кормить и одевать вас до конца ваших дней. Если б можно было начисто лишить вас памяти, вы бы все у меня тут же были оперированы и переброшены подальше от моих владений. Больше я пока ничего не могу придумать.
– А может, поверите нам на слово, что мы болтать не станем? – выкрикнул кто-то.
– Если это предложение, то несерьезное, – пренебрежительно отозвался Вашингтон. – Я взял одного из вас наверх, учить мою дочь итальянскому. На прошлой неделе он сбежал.
Две дюжины глоток испустили восторженный вопль; началось буйное ликование. В припадке веселья узники приплясывали, хлопали в ладоши, дурашливо гоготали, тузили друг друга, а иные даже взбегали по отвесному стеклу и грохались задом об пол. Высокий затянул песню, и все подхватили:
Брэддок Вашингтон хладнокровно переждал, пока они допели.
– Вот видите, – сказал он, когда восторги поутихли, – я на вас ничуть не озлоблен. Мне приятно, что вы радуетесь. Поэтому я и недосказал. Этого – как его… Кричтикьелло? – подстрелили четырнадцать моих агентов.
Было неясно, что речь идет о четырнадцати мертвецах, и ликование тут же улеглось.
– Но так или иначе, – гневно повысил голос Вашингтон, – он попытался сбежать. И после этого вы думаете, что я рискну поверить кому-нибудь из вас?
Снизу снова кричали наперебой.
– А как же!
– Китайский дочка учить не хочет?
– Эй, я умею по-итальянски! Моя мать оттуда родом!
