— Тем не менее, моя настойка — истинный бальзам, — отвечал с достоинством пан аптекарь. — Такой ромашки, как у меня, ни у кого нет.
И к вящему увеселению присутствующих изображал беседы с Пешковой, с этой удивительно честной женщиной. Пересказывал все, что ему было известно о том, как Каутская собирает и сушит ромашку. И так без конца.
— Фу ты, прямо тошно делается, — в очередной раз говорили знакомые.
— То же самое твердит и мой помощник, — торжествовал аптекарь Колошка.
— Деваться некуда, пан Таухен, — сказал в субботу пан аптекарь своему помощнику. — Вам завтра, в воскресенье, все равно за город ехать дышать воздухом, — туда ли или куда еще, какая разница. Поезжайте-ка в Штеховице и раскопайте там нашу старушку Пешкову. Знай я адрес, давно бы уже написал. Ромашка кончилась, а когда она явится, никому не известно. Так что поезжайте и скажите, чтоб везла ромашку, да поскорее. Дорога за мой счет.
— Хорошо, поеду, — согласился помощник Таухен.
В понедельник утром между ним и господином шефом состоялся следующий разговор:
— Господин шеф! Ездил я туда. Искал-искал, еле нашел. Пешкова живет в самом конце Штеховиц. Прихожу, стучу. Открывает какой-то мальчик. Спрашиваю:
— Можно видеть пани Пешкову?
— Бабушка, — отвечает, — у Каутских.
— А что она делает у Каутских? — спрашиваю.
— А она ромашку у них берет — по два пятачка за кило, — отвечает.
— Ну, я — к Каутским.
— А там что? — спросил перепуганный пан аптекарь.
— Там, — отвечал помощник, — там все тютелька в тютельку так, как говорила старая Пешкова. Дети в ней валяются. Что с вами, господин шеф?! — вежливо спросил помощник. — Не сбегать ли за ромашковой настойкой?..
Милосердные самаритяне
По лесной тропинке спускались с горы старый и молодой Вейводы.
— Да, да, — сказал старый, — уж больно трогательно говорил пан священник об этом милосердном самаритянине.
— Не свались, отец, — предостерег сын, заметив, что старик вдруг пошатнулся.
— Сам не свались, Францек, — ответил старик. — А водочка-то сегодня была отменная.
— Уж куда лучше, — поддакнул Францек.
Из этого разговора каждый может понять, что представители семьи Вейводов шествовали из трактира, куда заглянули по пути из костела.
— Так вот, я говорю: до чего же здорово пан священник рассказал об этом самаритянине, о его милосердии, — продолжал благочестиво настроенный старик.
— А о разбойниках? — подхватил Францек. — Они так избили странника, что тот подняться не мог.
— Очень хорошо растолковал он и про разбойников, — добавил старик. — Они беднягу обобрали да так поколотили, что тот не мог сообразить, как и домой добраться.
— А как прекрасно, что самаритянин взял странника с собой и обмыл его раны, — сказал Францек. — Он был милосердный и не счел за труд возиться с ним.
— А сколько людей прошло мимо! — продолжал старый.
— Не свались, отец, — воскликнул Францек.
— Я смотрю под ноги, — ответил старый Вейвода. — И никто-то на него даже не взглянул, кроме самаритянина, а самаритянами тогда все гнушались.
— Люди тогда самаритян не любили, — отозвался Францек. — После только признали их.
— Глянь-ка, Францек, — сказал старик, — вон лесник сидит.
— А, этот живодер! — подхватил Францек. — Он готов нас живьем сожрать.
— Наш пострел везде поспел, — продолжал старик, останавливаясь на вершине холма. — Ему всегда ведомо, где человек в последний раз ставил силки.
