сам слышал, что какие-то поисковые партии куда-то ушли; если не ошибаюсь, очень скоро вслед за ними отправятся переселенцы. Марэ, Ретиф и этот чванливый Перейра будут среди них. Пусть уезжают; по мне, так чем скорее, тем лучше. Не сомневаюсь, что наш английский флаг быстро их догонит.
– Надеюсь, они не станут торопиться, – ответил я с хриплым смешком. – Мне бы хотелось вернуть лошадь. – (Свою кобылу я оставил Ретифу как распорядителю поединка в залог своего участия в состязании.)
Остаток пути, все два с половиной часа, мой отец возвышенно и патриотично делился со мной рассуждениями о недостойном поведении буров, которые якобы ненавидели и преследовали миссионеров, отвергали британское правление и ни во что не ставили правительственных чиновников, обожали рабовладение и стремились убивать кафров при любой возможности. Я вежливо слушал и помалкивал, ибо знал, что нет ни малейшего смысла возражать моему родителю, когда на него нисходило подобное настроение. Кроме того, я успел немало пообщаться с голландцами и потому сознавал, что отцовские обвинения вполне можно обратить против нас. Те же миссионеры, к примеру, нередко изводили буров своим религиозным пылом, а британское правительство – точнее, колониальные власти – порою вытворяло странные штуки с интересами отдаленных владений. Правительственные чиновники, равно постоянные и временные, вроде губернаторов, обладавших на протяжении своего срока всей полнотой власти, нередко превышали и извращали отведенные им полномочия. Кафры, сбитые с толку этой противоречивой политикой нашего правительства и его чиновников, частенько воровали у буров скот, а если выпадала такая возможность – убивали голландцев, не щадя ни женщин, ни детей. Совсем недавно я наблюдал воочию, как они попытались учинить нечто подобное в Марэфонтейне. Правда, здесь не обошлось, если угодно, без провокации: британская добродетель побудила освободить рабов, но не позволила заплатить их прежним хозяевам справедливую цену за освобождение…
Честно сказать, скромного юнца, каким я тогда был, больше занимали вовсе не размышления о высокой политике. Я не мог отделаться от душевных терзаний по поводу того, что, если Анри Марэ и его приятели в самом деле уедут, Мари будет вынуждена отправиться вместе с отцом; мне же, «коварному англичанину», в их компании искателей приключений места не найдется, зато Эрнанду Перейра наверняка пожелает к ним присоединиться.
На следующий день после возвращения домой благодаря свежему воздуху, вкусной еде (у меня вдруг разыгрался аппетит) и обильному поглощению понтака – это отличное капское вино, нечто среднее между портвейном и бургундским, – я почувствовал себя настолько лучше, что принялся прыгать по дому на самодельных костылях, которые верный Ханс смастерил для меня из кафрских палок. На другое утро я уже так окреп, что наконец-то всерьез озаботился поединком, до которого оставалось всего пять дней.
Случилось так, что несколькими месяцами ранее молодой англичанин достойного происхождения, достопочтенный Вавассер Смайт, сопровождавший родственника в Капскую колонию, прибыл в нашу миссию в поисках охотничьих забав, и я показал ему наши скромные развлечения. Среди прочего оружия он привез с собой великолепное (для того времени) мелкокалиберное ружье со слабым нажатием, снабженное бойком для капсюлей, которые только-только вошли в употребление. Изготовили это ружье в лондонской мастерской Джеймса Парди, и стоило оно очень дорого из-за совершенства своей конструкции. Когда достопочтенный Смайт, о котором я больше никогда не слышал, прощался с нами перед возвращением в Англию, он, будучи человеком широкой души, подарил мне на память это ружье[23], и я сохранил его щедрый подарок.
Это произошло примерно за полгода до событий, о которых идет речь, и в те месяцы я нередко брал это ружье поохотиться на дичь, будь то бонтбоки[24] или дрофы. Оружие оказалось исключительно точным на расстоянии до двухсот ярдов. Спешно собираясь, чтобы помчаться в Марэфонтейн, я не взял его с собой, подумал, что одностволка малого калибра там вряд ли пригодится. Однако в поединке с Перейрой я намеревался использовать это ружье, и никакое другое; более того, не владей я этим ружьем, я бы вряд ли отважился бросить вызов «кузену Эрнану».
Так получилось, что мистер Смайт вместе с ружьем оставил мне немалый запас пуль особой отливки и с новыми капсюлями, не говоря уже об изрядной толике отличного заграничного пороха. Посему, располагая таким количеством боеприпасов, я принялся практиковаться: попросил поставить для меня стул в глубокой лощине недалеко от дома и стал стрелять по сизым голубям и горлицам, что пролетали надо мной на значительной высоте.
В моем нынешнем возрасте я, не боясь прослыть хвастуном, смело могу говорить, что от природы наделен даром – умением метко стрелять. Этим я обязан, полагаю, причудливому сочетанию рассудительности, остроты зрения и крепости рук. В свои лучшие дни, готов поклясться, я не встречал человека, способного превзойти меня в точности стрельбы по живым мишеням (заметьте, о неподвижных целях я не говорю, тут у меня опыта немного). Кроме того, как ни удивительно, этим своим умением, в котором практиковался всю жизнь, я обладал уже в молодости – и, не стану скрывать, тогда стрелял гораздо лучше, чем стреляю сейчас. Возможность убедиться в собственной меткости представилась быстро; усевшись на стул в лощине, я после небольшой пристрелки выяснил, что способен подбить на лету достаточное количество резвых сизых голубей, причем, позвольте напомнить, стрелял я не дробью, а пулями – подобное упражнение многие сочли бы попросту невозможным.
День за днем я практиковался в стрельбе и каждый вечер убеждался в том, что это чрезвычайно трудное ремесло дается мне все лучше и лучше. Благодаря упражнениям я точно выяснил возможности моего ружья и допуски, которые нужно учитывать, – скажем, скорость полета птиц, расстояние, силу ветра и яркость света. При этом выздоравливал я настолько быстро, что к концу назначенного срока поправился почти полностью и мог ходить самостоятельно, опираясь на палку.
Наконец настал тот судьбоносный четверг. Около полудня – я встал поздно и утром стрельбой не занимался – мы с отцом выехали из ворот миссии на повозке, запряженной двумя лошадьми; правил ими Ханс. Наш путь лежал в место под названием Груте-Клуф, или Большой овраг. Над ним пролетали дикие гуси, стремясь от своих гнездовий и мест кормежки в горах к землям, лежавшим несколькими милями ниже, а оттуда, думается, добирались до морского
