Субъективные ценности, связанные с чувствами и эмоциями, будут считаться пораженческой стратегией решения сложных проблем, с которыми мы продолжим сталкиваться, решая, что нужнее нам и всем видам, с которыми мы делим планету.
Как клинический невролог я склонен полагать, что мы не сможем читать мысли машин. Но также и они не смогут читать наши. У нас не будет общей модели психического. Подозреваю, что мы сумеем изучить это сложнейшее из состояний опосредованно, изучая поведение таких сверхразумных машин — и ближе нам не подойти. Они преодолеют эту границу, когда начнут размножаться и искать источники энергии, которые будут полностью контролировать самостоятельно. Если такое случится на моем веку (что весьма маловероятно), то судить о том, ждет ли нас утопия или антиутопия, я буду, только основываясь на моем мышлении, как водится, искаженном, поскольку аналитические рассуждения в нем всегда будут окрашены чувствами и эмоциями.
Им не понять сущности человеческих переживаний
Мышление существует во множестве форм, от решения задач по оптимизации чего-либо и игры в шахматы до ведения ученой беседы или сочинения прекрасной музыки. Но мне интересно: что машины, которые предположительно мыслят, могут думать о вещах, в сущности, человеческих? А ведь таких вещей много.
Рассмотрим трогательное описание из «Ради чего я живу» Бертрана Рассела:
Всю мою жизнь пронизывали три страсти, простые, но неодолимые в своем могуществе: жажда любви, тяга к знанию и мучительное сочувствие к страданиям человечества. Как могучие ветры, носили они меня над пучиною боли, увлекая из стороны в сторону и порой доводя до отчаяния[70].
Хотя Рассел был прославленным мыслителем, то, что он описывает, так или иначе знакомо всем нам. Но что из этого поймет машина? Может ли она чувствовать «жажду любви» или «мучительное сочувствие к страданиям человечества»? Может ли ее «носить над пучиною боли из стороны в сторону до отчаяния»?
Если мы примем некую компьютерную метафору разума (я принимаю), то все сантименты должны в конечном счете быть результатами физических процессов, которые в теории могут происходить в машине. Но сами эти вещи часто очень человеческие. Если мы согласимся, что мужчины не до конца понимают материнскую любовь; что тому, кто всегда ел вдоволь, не понять мук голода; что свободному не понять, что значит быть в заключении, — тогда машины, независимо от того, насколько хорошо они «мыслят», могут не суметь постичь многие вещи. А эти вещи — сущность человеческих переживаний. В опере мы сопереживаем Аиде, которая в ужасе от собственных слов «Ritorna vincitor»[71] и понимает, что разрывается между любовью к Радамесу и преданностью своему отцу и своему народу. Сможет ли машина испытывать те же чувства, что и Аида, или переживать, как все мы, когда видим, как она молит богов сжалиться над нею? Сможет ли машина испытывать страх смерти, если она не живет? Похоть, если у нее нет половых органов? Или те ощущения, что приходят вместе с мигренями, морщинами или обычной простудой? Легко представить машину в нацистской форме и еще одну машину, которую мы назовем Софи. Но когда первая заставляет вторую сделать ужасный выбор, сумеет ли первая испытать садистское удовольствие, а вторая — кошмарную безысходность вроде той, что изображена в книге Стайрона «Выбор Софи»[72]?
Если машины неспособны в полной мере к типу мышления, который включает страсти и страдания наподобие тех, что мы видим у Рассела, Аиды или Софи; если они не могут испытывать томление, желание, решимость и унижение, лежащие в основе мышления набоковского Гумберта, конрадовского Куртца, мелвилловского Ахава или толстовской Анны; если они ничего из этого не могут, то, наверное, они действительно неспособны мыслить.
Интуитивная теория машины
