гномов, которые, как говорят, живут под землей. Из-за густой шевелюры я не мог разглядеть его глаз. Он поднял на ноги свою женщину — она была такой же маленькой и явно не красивее — после чего парочка быстро заговорила с Хэбертом. Но их речь была так невнятна, что я едва мог разобрать хотя бы слово.
— Он говорит, что мы должны пойти на задворки дома, — сказал Хэберт.
— Ты их понимаешь?
— Довольно хорошо, господин.
Я оставил свой эскорт на дорожке, привязал наших двух лошадей к грабу, после чего последовал за миниатюрной парой через густые сорняки туда, где нашел, что искал. Наполовину скрытые травой ряды ульев.
Пчелы хлопотливо летали в теплом воздухе, но не обращали на нас внимания, влетая в старомодные конусовидные ульи из высушенного ила и вылетая из них.
Бран погладил один из ульев; теперь он говорил неожиданно любящим тоном.
— Он сказал, что пчелы разговаривают с ним, господин, — объяснил мне Хэберт, — и что он разговаривает с ними.
Пчелы ползали по голым рукам Брана, а тот что-то им бормотал.
— Что они ему говорят? — спросил я.
— Что происходит в мире, господин. А он просит у них прощения.
— За то, что происходит в мире?
— Потому что, чтобы достать мед для напитка, господин, он должен сломать ульи, и тогда пчелы умирают. Он хоронит их, говорит он, и читает молитвы над их могилами.
Бран ворковал над своими пчелами, напевая, как мать поет своему младенцу.
— Я видел только соломенные ульи, — сказал я. — Может, соломенные ульи не надо разрушать? Может, тогда пчелы могут жить?
Бран, должно быть, понял, что я сказал, потому что сердито обернулся и быстро заговорил.
— Он не одобряет скепов, господин, — перевел Хэберт, имея в виду ульи, плетенные из соломы. — Он делает свои ульи так, как делали в старину, из переплетенных прутиков орешника и коровьего навоза. Он говорит, что мед тогда слаще.
— Скажи ему, что мне нужно. И скажи, что я хорошо заплачу.
Итак, сделка была заключена, и я поехал обратно к старой крепости на холме, думая, что у нас есть шанс. Всего лишь шанс. Потому что пчелы говорили.
В ту ночь и в последующие две я посылал людей вниз по длинному холму к новой крепости. Первые ночи я возглавлял их сам, покидая старую крепость с наступлением темноты.
Люди несли паруса, разрезанные пополам, в каждую половину была вшита пара рангоутов — так что у нас получилось шесть широких веревочных лестниц. Когда мы ринемся в настоящую атаку, нам нужно будет войти в ручей, развернуть эти шесть широких лестниц и положить их на дальний берег, а потом людям придется взобраться по веревочной сетке, неся настоящие, деревянные, лестницы, которые предстоит прислонить к стене.
Но три ночи подряд мы просто имитировали атаки. Мы приближались ко рву, мы кричали, наши лучники — их у нас было чуть больше сотни — пускали стрелы в датчан. Те в ответ отстреливались и метали копья, втыкавшиеся в грязь. А еще они метали головешки, чтобы разогнать ночную тьму. Поняв, что мы не пытаемся перебраться через ров, датчане выкрикнули приказы прекратить метать копья.
Я выяснил, что на стенах полно людей. Хэстен оставил большой гарнизон, такой большой, что некоторые воины, вместо того, чтобы оставаться в крепости, охраняли корабли, вытащенные на берег Канинги.
На третью ночь я не спустился с холма. Я предоставил Стеапе возглавлять ложную атаку, а сам наблюдал за ней с высоты стен крепости. Едва наступила темнота, мои люди доставили из Хочелейи повозку, в которой было восемь ульев. Бран сказал нам, что лучшее время, чтобы запечатать ульи — сумерки, и тем вечером мы закрыли отверстия затычками из ила, смешанного с коровьим навозом. Теперь затычки медленно затвердевали.
Я приложил ухо к одному из ульев и ощутил странную гудящую вибрацию.
— Пчелы доживут до завтрашней ночи? — спросил меня Эдуард.
— Им и не нужно до нее доживать, — ответил я, — потому что мы атакуем завтра на рассвете.
— Завтра! — сказал он, не в силах скрыть своего удивления.
Это порадовало меня. Совершая ложные вылазки каждую ночь, я хотел убедить датчан, что мы ринемся в настоящую атаку вскоре после наступления сумерек. Вместо этого я пойду на них следующим утром, едва займется рассвет. Но я надеялся, что Скади и ее люди так же, как и Эдуард, убеждены, что я собираюсь напасть с наступлением ночи.
— Завтра утром, — сказал я, — и мы уходим сегодня ночью, в темноте.
— Ночью? — все еще удивленно переспросил Эдуард.
