Мы одержали славную победу, великую победу, и вести о резне распространятся повсюду, куда норманны поведут свои корабли, и капитаны кораблей узнают, что отправиться в Уэссекс — значит выбрать короткий путь к могиле.
— Хвала Господу, — приветствовал меня Альфред.
Моя кольчуга была покрыта кровью. Я знал, что ухмыляюсь, как Алдхельм. Отец Беокка едва не плакал от радости.
Потом появилась Этельфлэд, все еще верхом на лошади, и два мерсийца, ведущие пленного.
— Она пыталась убить тебя, господин Утред! — сказала довольная Этельфлэд, и я понял, что пленный — это всадник, коня которого я пырнул Осиным Жалом.
Это была Скади.
Этельред уставился на свою жену, без сомнения, гадая, что та делает в Феарнхэмме, облаченная в кольчугу, но у него не было времени задать вопрос, потому что Скади начала выть. Это был ужасный вопль, похожий на вой заживо пожираемого могильным червем. Скади рванула себя за волосы, упала на землю и начала корчиться.
— Я проклинаю тебя! — провыла она.
Потом схватила пригоршню земли и втерла ее в свои черные волосы, потом сунула их в рот — и все это время корчилась и вопила.
Один из стороживших ее людей нес кольчугу, которая была на Скади в битве. Теперь Скади осталась в льняной сорочке, которую она внезапно разорвала на груди, измазала землей груди, и я невольно улыбнулся, когда Эдуард, стоявший рядом с отцом, широко раскрытыми глазами уставился на наготу Скади.
У Альфреда был такой вид, как будто боль, которую он испытывал, стала еще сильней.
— Заставьте ее замолчать, — велел он.
Один из мерсийских охранников огрел Скади по голове древком копья, и она упала на бок. Теперь на ее черных, как вороново крыло, волосах кровь смешалась с грязью, и я подумал, что она без сознания, но потом она выплюнула грязь и посмотрела на меня снизу вверх.
— Про?клятый, — прорычала она.
И одна из прях взяла нить моей жизни. Мне нравится думать, что она заколебалась. Но, может, и нет. Может, она улыбнулась. Колебалась она или нет, но она воткнула свою костяную иглу наискось, туда, где ткань темнее.
Wyrd biр ful araed[6].
5
В таком духе поэма продолжается много, много, очень много строк.
Предо мной лежит пергамент, и спустя мгновение я его сожгу. Конечно, мое имя в нем не упоминается, вот почему я и сожгу его. Мужчины умирают, женщины умирают, скот умирает, но слава живет, как эхо песни. Однако почему люди должны петь об Этельреде? Он сражался довольно хорошо в тот день, но Феарнхэмм был не его битвой, а моей.
Я плачу моим поэтам за то, чтобы те записывали свои песни, но они предпочитают лежать на солнышке и пить мой эль. И, честно говоря, поэты наскучили мне. Я терплю их ради гостей в моем доме, которые ожидают услышать арфу и бахвальство.
Любопытство заставило меня купить этот предназначенный для сожжения пергамент у монаха, продающего такие вещи в благородных домах. Он пришел из земель, где раньше была Мерсия, и, само собой, мерсийские поэты должны превозносить свою страну — иначе никто о ней даже бы не услышал. Поэтому они и пишут такую ложь, но и они не могут тягаться с церковниками.
