а он пообещает на тебе жениться, но так и не женится, а уедет в свою Италию, где его ждёт невеста Софи, на которой его заставляет жениться его мамочка, а он не хочет, потому что у Софи (вот тут, Мария, смотри!) сросшиеся брови на переносице, как у сибирского медведя. У медведей есть брови, а, Мария?» Говорил он много, но медленно и с такой кучей ошибок, что мне захотелось его расцеловать — оказывается, не я одна плохо выражаю свои мысли на испанском! И вообще он хоть одного медведя в жизни видел? Какие ещё брови?
Алекс слушал всю эту пургу с благосклонной улыбкой, а в конце заметил: «Это Кико тебе показывает, что он тут лучший жених. И смотри только на него».
Тут все расхохотались, включая болгар, которые страшно краснели оба, когда Кико расписывал, как я влюблюсь в Алекса. Любомир хотел что-то сказать, но ему явно не хватало слов, и я поспешила улыбнуться ему, потому что прекрасно знаю, что значит чувствовать себя немой рыбой. Немой рыбой в аквариуме с акулами.
Богдан вообще не поднимал глаз, только иногда испуганно посматривал на брата. Мне стало жалко паренька — его-то явно запихнули сюда с братом за компанию.
Вообще, это оказалось так здорово — сидеть в компании четверых мальчишек, смеяться с ними, кокетничать!
В аудитории было душно, как бывает в начале августа на даче, когда забегаешь взмокший, распаренный после долгой велосипедной гонки по сельским дорогам, на кухню, а там бабушка печёт пирог, и жар такой, что хоть ножом его режь. Тут к жару примешивалось ещё и напряжение, страх, который явно мучил каждого из нас. Страх произнести что-то с ошибкой, не понять шутку, когда все смеются. Но баланс сил был таков, что этот страх и толкал мальчишек подбирать слова, чтобы выразить очередную глупость, а меня — чтобы отстреляться шуткой в ответ.
Я никогда не ощущала такой свободы. Мне даже не нужно было ничего говорить. Я просто улыбнулась Любомиру. Очаровательно-навязчивому Кико этого хватило с лихвой. Он завопил, что я, конечно, предпочту закрутить роман с братом-славянином, да, с
Вспоминая о первом появлении Исабель, я думаю, что всё-таки она не вошла. Она влетела, легко-легко касаясь земли мягкими парусиновыми туфельками.
Глава 11
Исабель и её театр
Прямая спина, горделивая, как у танцовщицы фламенко, осанка. И ещё взгляд. Когда Исабель одаривала собеседника долгим внимательным взглядом, то казалось, будто она вот-вот достанет из кармашка кастаньеты и щёлкнет ими над его ухом.
Но это, пожалуй, всё. Ни в походке, ни в мимике, ни в жестах не было того театрального страстного напора, который обожают выказывать на сцене испанские байлаоры.
Исабель была лёгкой, как еле уловимый хвойный запах кипарисов, плотным частоколом окруживших школу, как влажное дыхание морских волн, как мотыльки, мелькавшие у фонарей набережной.
Да и одежда её была словно соткана из морских вод — тёмная, с кобальтовыми разводами блуза и пепельно-серые короткие брюки. На плече — светлая тканевая сумка с логотипом Барселонского университета: белые буквы
Исабель кладёт сумку на стол, отпускает раковинку и без единого слова лёгкими шагами направляется к окну.
Она протягивает руку, и, как по мановению волшебной палочки, по окну начинает ползти, разматываясь из незаметного серого рулона, полотняная штора. Солнечные лучи покорно исчезают, в аудитории становится прохладнее. Исабель возвращается к сумке, раскрывает её и выуживает матовый стаканчик. Она бережно ставит его на стол. Руки, похожие на смуглых голубей, снова ныряют в сумку. Ещё три стаканчика.
Исабель устраивает их на своей руке, как птенцов, и начинает разносить по аудитории. Один она ставит возле братьев, второй — возле меня, третий — перед Кико и Алексом. И — чудо! Едва стаканчик касается стола, в нём зажигается огонёк! Я раскрываю глаза от изумления. Это свечки?! Да, так и есть. В каждом матовом стаканчике — маленькая электрическая свеча. Мне очень хочется тряхнуть её, чтобы проверить: она выключится или нет? Но я не осмеливаюсь.
