касается меня, то я всем говорю: судьба дает тем, кого она выбирает для осуществления своей воли, и только таких людей надо слушать и следовать за ними, куда они указывают. Давайте выпьем за нашего родного и любимого Иосифа! Пусть ему всегда сопутствует удача. А мы за ним, как за каменной стеной.
Женщины зашумели. Иные даже захлопали в ладоши. Но восторженный шум тут же и оборвался под хмурым взглядом Сталина.
— За каменной стеной ничего, кроме стены не увидишь, — произнес он будто самому себе, но бокал поднял и пригубил.
Сталин слушал и не слушал запальчивые речи Ворошилова: эти речи повторяются не в первый раз, в их монотонной повторяемости уже заключена порочность, свидетельствующая о косности мышления и нежелании менять привычный уклад жизни.
В Климушке, хотя он и поддерживает во всем товарища Сталина безоговорочно, все-таки крепка старобольшевистская жилка, которая с разрушительной силой проявляется в других. Разница лишь в том, что у тех, других, эта жилка нацелена против товарища Сталина, а у Ворошилова — не против Сталина, а против изменений вообще. Радикальная революционность его пугает так же, как и сдача уже завоеванных революционных позиций. Для Климушки лучшее — враг хорошего. В этом все дело. Потому-то он не желает ничему учиться, потому-то он так нетерпимо относится к Тухачевскому и его единомышленникам. Правда, и те тоже хватают через край. Увы, все хватают через край. А в политике крайности, как доказала практика, особенно вредны.
Сталин искоса глянул на Ворошилова, удрученно катавшего по скатерти хлебный мякиш: небось, рассчитывал, что Коба тут же отдаст распоряжение о снятии Тухачевского с занимаемой им должности заместителя наркома обороны. Наверняка рассчитывал, хотя и не настолько глуп, чтобы не понимать элементарных вещей. Или власть так портит людей, что они утрачивают чувство реальности? Даже странно, что этот человек когда-то — еще при царе — яростно выступал против существовавших порядков, затем с бешеной энергией и решительностью отстаивал советскую власть… Впрочем, ничего странного: тогдашние порядки мешали луганскому слесарю Климу Ворошилову, нынешние его вполне устраивают… Всех почему-то устраивают. Всех, кроме товарища Сталина.
И Сталин вспомнил свою первую встречу с Ворошиловым. Произошло это в Баку. Их ночной разговор о партии, ее вождях, о революционном движении и своем в этом движении месте продолжался до самого утра. Оба были не удовлетворены тем, что движение ориентировано на заграницу, что именно там пишут музыку, а танцевать приходится здесь, в России, и танцы эти не всегда заграничной музыке соответствуют. Еще обоих раздражало, что в местных комитетах упорно пытаются верховодить евреи, которые к рабочему классу никакого отношения не имеют, а в загранице — так там лишь Ленин да Плеханов, а вокруг них всякие Мартовы, Даны, Аксельроды, Засуличи.
Правда, Сталин осторожные речи Ворошилова воспринял тогда как недовольство русского человека соперничеством представителей других народов. Сам Сталин в ту пору к русским относился с предубеждением: ему, как и многим, казалось, что русские и в революционном движении ведут политику на продолжение своего имперского господства, тем более что в Закавказье влияние русских на тамошние партийные организации было незначительно, зато евреи… На евреях они и сошлись.
После этого разговора Сталин написал статью, которую поместил в руководимой им газете, а в той статье привел шутку Алексинского, члена заграничного большевистского ЦК: мол, меньшевики — еврейская фракция, большевики — чисто русская, так не пора ли нам, большевикам, устроить в партии маленький еврейский погром?
Бакинские евреи очень обиделись на эту «шутку» и даже попытались исключить Кобу из партии. Статья дошла до заграницы, и Ленин, поговаривали, тоже был от нее не в восторге. Но Сталин своего добился: на очередных перевыборах многих евреев в комитет не переизбрали. Правда, и русских в нем тоже почти не осталось. Зато врагов Сталин нажил себе много и с тех пор старательно избегал повторять подобные «шутки».
Уже тогда Клим подпал под влияние Сталина, и все потому, что сам лишь чувствовал неудовлетворенность своим положением в партии, но не мог публично ее выразить. Да и побаивался выражать. Сталин не побоялся. А поскольку оба вышли из народных глубин, оба молились одному «революционному богу», то просто обязаны были найти общий язык. И они его нашли. Однако это был язык Сталина, но не Ворошилова, что, впрочем, вполне устраивало обоих. Но все это происходило до революции, о которой можно было только мечтать. Когда же она свершилась, Сталин вспоминал о тех, кто к нему благоволил.
Ужин еще продолжался, когда Сталин встал и, ничего не сказав, пошел к выходу. Взявшись за ручку двери, обернулся, поманил Ворошилова пальцем, открыл дверь и вышел. Он шел по длинному коридору, но ни разу не оглянулся, слыша, как Климушка тяжело дышит ему в затылок водочным перегаром. И в кабинете, показав Ворошилову на стул возле рабочего стола, молча стал набивать трубку табаком и, лишь затянувшись дымом, коротко приказал:
— Рассказывай.
Круглое лицо Ворошилова, красное от жары и выпитой водки, стало багровым: он не знал, о чем ему рассказывать, ему казалось, что он все рассказал за столом. Но если Сталин приказал рассказывать, то это означает, что он хочет услышать что-то еще, что-то такое, что Ворошилов упустил из виду.
Клим напрягся, полез в карман за портсигаром, щелкнул крышкой, стал выуживать из него папиросу непослушными пальцами. В голове метались всякие не идущие к делу мысли. Показалось, что Сталин неспроста зазвал его в кабинет, что он сейчас решает, что делать с Ворошиловым — не послать ли его в отставку или что-нибудь похуже?
