общему установлению. Он всю жизнь вел себя на манер ежа, выпускающего колючки при всяком мнимом или действительном посягательстве на его внутреннюю свободу. И сейчас, даже против своей воли, Спиридон Акимович выпустил все свои невидимые, но хорошо ощущаемые его женой колючки: поджал губы, насупил лохматые брови и, запрокинув назад голову, надменно глянул вниз с высоты своей долговязости.
— Косоворотку? Почему же только косоворотку? А лаптей к косоворотке у тебя не найдется, душа моя? — язвительно спросил он, скептически оглядывая теперь уже свою жену. — По-моему, радость моя, тебе бы пошел сарафан твоей бабушки. И кокошник. Тем более если учесть, что власть после стольких лет гонений на истинно русскую культуру и историю все более поворачивается лицом к этой великой культуре и к великой же истории государства Российского. Она даже казакам разрешила носить лампасы и старорежимные фуражки и папахи. Так что кокошник был бы вполне современен, оценен по достоинству и очень тебе к лицу, — заключил Спиридон Акимович ворчливым голосом.
— Ах, боже мой! — воскликнула Ксения Капитоновна и всплеснула руками. — Ты вечно язвишь, а я тебе дело говорю. Ты посмотри, в чем ходят сегодня люди! Вспомни наконец: Киров носил косоворотку, Бухарин носит косоворотку, даже твой обожаемый Орджоникидзе носит все ту же русскую косоворотку…
— Э-э, милая моя женушка, я не уверен, что косоворотка есть русское изобретение. Это, во-первых. Что касается товарища Бухарина, так косоворотка — это все, что осталось от его русскости. Если хочешь знать, сей выходец из русского учительства более жидовизирован, чем был энглизирован известный тебе Павел Петрович Кирсанов из Тургеневских «Отцов и детей», у которого от русскости оставалась лишь пепельница в виде мужицкого лаптя. И вообще, должен тебе заметить, носить нынче косоворотку есть признак дурной политики. А я не политик, я учитель, поэтому должен быть современен, но не в дурном, а в лучшем смысле этого слова. Да-с! И не спорь со мной…
— Воля твоя, но я бы оделась как-нибудь попроще, — не сдавалась Ксения Капитоновна. — Вот хотя бы этот пиджак… Он не так бросается в глаза… А рубашку, если ты против косоворотки, вот эту, черную. Она, правда, несколько потеряла вид, но на это никто не обратит внимания. Вспомни, в чем к тебе в школу приходят родители твоих учеников…
— Можно подумать, что вот этот вот, с позволения сказать, фрак сильно отличается от потертого пиджака, — заперхал Спиридон Акимович. — По- моему, ты, душа моя, скоро превратишься в домашнего комиссара… Вот уж радости-то нам всем будет!
В дверь постучали, заглянул Иван Спиридонович.
— Вы скоро?
Спиридон Акимович сердито воззрился на сына, но вдруг длинное лицо его распустилось, затем собралось в гармошку, он присел, хлопнул себя ладонями по ляжкам и разразился таким невозможным клекочущим и перхающим смехом, что Иван Спиридонович в недоумении замер в дверях и принялся торопливо ощупывать себя руками, решив, что отец обнаружил в его костюме какой-то невозможный беспорядок.
Ксения Капитоновна, увидев на своем сыне новый, справленный к свадьбе шевиотовый костюм, белую рубашку и синий в полоску галстук, махнула рукой и произнесла с обидой:
— Ах, да надевайте на себя, что хотите! Я, видно, окончательно перестала понимать, что надо нынче надевать, а что нет. Бог с вами.
К изумлению Ксении Капитоновны пролетарии были одеты даже лучше, чем они с мужем. Во всяком случае, не хуже Ивана и Зиночки. Все молодые мужчины при галстуках, иные в тройках, и никого в косоворотке и в сапогах. О женах их и говорить нечего: шляпки, вуалетки, шелковые блузки и тонкие чулки, укороченные юбки из чистой шерсти, модные жакетки и туфли, дешевые брошки, серьги и перстеньки, может, не всегда по фигуре и в тон, но вполне свежо и модно, то есть как раз то, что совсем еще недавно выдавалось за проявление махрового мещанства и даже контрреволюционности.
Конечно, на работу они в этих костюмах не ходят, наверняка это единственное, что у них есть нарядного и нового, и надевают они эти свои наряды, может быть, раз в месяц, но в данном случае это не имело никакого значения, а имело значение то, что эти рабочие и работницы смотрят на мир несколько не так, как те, кто повзрослел в годы гражданской войны и нэпа, и себя тоже видят другими.
«Господи, — подумала Ксения Капитоновна, вглядываясь в молодые оживленные лица, — мы не успели привыкнуть к одному, как надо привыкать к другому. Надолго ли?»
Собирались в фойе «Русского музея». Светлановцы, как бывшие, так и продолжавшие работать на заводе, каждую новую пару встречали шумно, радостно, поцелуями, объятьями, слезами. Поначалу обязанность встречать лежала на одной Аннушке Вознициной, затем к ней присоединялись другие.
Мужчины, познакомившись, отделялись от своих жен и подруг. Они устроили свой кружок, обсуждали последние события. Всех интересовало, будет или не будет в этом году на Западе война — особенно после вступления немецких войск в Рейнскую область и расторжения Германией Локарнского договора; объявят ли в Испании и во Франции советскую власть после победы тамошних Народных фронтов на парламентских выборах; выстоит ли Эфиопия против вторжения итальянских войск… Но больше всего разговоров было о том, почему рабочий класс Германии допустил приход к власти Адольфа Гитлера и скоро ли он этого Гитлера свергнет.
И много еще чего интересовало молодых мужчин, так что Спиридон Акимович, присоединившийся было к их не менее шумной, чем женская, компании, только хмыкал по поводу их такой непосредственной заинтересованности в далеких от них событиях. Сколько Спиридон Акимович помнит свою молодость, мужчин его круга интересовало совсем другое — нечто оторванное от постылой реальности, этакое воспарение над мерзкой обыденностью… — толком даже и не вспомнишь теперь, что именно имелось в виду, над чем ломали копья, над чем плакали и чему молились.
