— Мы спланировали поставки хлебом, картофелем, молоком, мясом и прочими сельхозпродуктами таким образом между сельскохозяйственными единицами области, — заученно говорил заместитель секретаря обкома по сельскому хозяйству товарищ Намцев, низенький, квадратный, с угрюмым и настороженным взглядом серых глаз, перебирая какие-то графики, на которых значились сельхозугодья, — что сразу становится видно, кто и что должен производить, в каких количествах, какого качества, когда сдавать на госхранение и кто несет за это ответственность. — Вот тут у меня все прописано… — и он показал Алексею Петровичу лист ватмана, на котором разноцветной тушью были изображены оси координат и многочисленные пересекающиеся кривые.
— Вы, судя по той основательности и дотошному знанию предмета, — перебил монотонную речь секретаря Намцева Алексей Петрович, тщательно маскируя иронию серьезным видом и тоном, — закончили сельхозакадемию… Чувствуется выучка…
Секретарь кхекнул, скулы его покрылись белыми пятнами.
— Я иду туда, куда пошлет меня партия, — отрезал он. Спохватился, что получилось слишком грубо, и, пытаясь замять, заворковал: — Партии, уважаемый товарищ Задонов, лучше видно, как распоряжаться своими кадрами, партия, как сказал поэт, есть рука миллионнопалая, сжатая в один громящий кулак. Очень правильно, между прочим, сказано. А главное — целиком и полностью совпадает с указаниями товарища Сталина, которые указаны им на минувшем пленуме Цэка нашей великой большевистской партии.
Потом, стороной, Алексей Петрович получил подтверждение, что секретарь никаких академий не кончал, начинал с продотряда и курсов по ликвидации неграмотности, постепенно рос и дорос до нынешней должности, раз в год слушая лекции по марксизму-ленинизму и ученые толкования решений партии по аграрному вопросу, то есть был одним из десятков тысяч партийных чиновников, привыкших командовать, особенно не вникая в существо вопросов. Таких секретарей Задонов встречал во множестве и по железнодорожному ведомству. Но там подобные руководители уже решительно заменялись молодыми и грамотными, а здесь, в деревне, до сих пор оставался в силе принцип руководства сельским хозяйством со стороны передового революционного класса. Но класс и отдельные его элементы — это чаще всего далеко не одно и то же.
Вроде бы Алексей Петрович сделал все, что делал в подобных случаях, и всего этого обычно хватало для очерка, репортажа или статьи. Но сегодня у него было такое ощущение, что не только на очерк, но даже на маленькую заметку материала он так и не собрал: слишком много в существовании нынешней деревни было плюсов и противоречащих плюсам минусов, которые никак в одну колоду не ложились. Деревня явно изменилась, человек в ней изменился тоже, но что это за изменения, как глубоки они, понять было трудно. Реальность подсказывала, что, как ни изменились условия труда и жизни колхозника за последние несколько лет, люди не могли так скоро в эти изменившиеся условия вжиться, как не может взрослое дерево сразу же прижиться на новой почве, пересаженное на нее неумелой и нечуткой рукой, — на это потребуется слишком много времени, может быть, ни одно поколение мышлятинцев. И горькие слова Антипа Щукина были тому свидетельством.
«Ничего, — думал Алексей Петрович по пути на вокзал, сидя в автомобиле и слушая булькающий от избытка оптимизма говорок инструктора Ржанского. — Ничего, соберусь с мыслями и напишу. Такой страх и растерянность перед незнакомой темой у меня случались не раз и не два. А потом приходит спасительная мысль, связующая фраза — и все становится на свои места. К тому же тема не „пожарная“, за недельку-другую вызреет. А там, бог даст…»
Автомобиль остановился, Ржанский выскочил наружу, предупредительно отворил заднюю дверь, придержал Алексея Петровича под локоток, и все тарахтел, тарахтел при этом, внушая что-то нужное то ли ему, то ли его партийному начальству, да Алексей Петрович все это пропускал мимо ушей, потому что слушать все и запоминать — никаких мозгов не хватит и никакой бумаги, чтобы все это вынести.
И вот снова московский поезд, купейный вагон, хотя ехать тут — три часа с маленьким хвостиком, но редакция оплачивает и купейные, и мягкие вагоны, да и сам Алексей Петрович по чину своему и положению в другой какой и не сел бы, и вовсе не потому, что брезговал простым людом, а потому что любил комфорт и вежливую тишину купейных спутников.
Звякнул колокол, свистнул паровоз, тихо поплыл мимо перрон, а на нем тающая в вечерних сумерках сдобная фигура Ржанского, энергично размахивающего шляпой, точно провожал самого близкого и дорогого ему человека. Впрочем, Алексей Петрович тоже помахал ему шляпой: и неудобно не помахать, когда тебе так машут, да и Ржанский — при всей своей назойливости и дутой многозначительности — бывал часто полезен, избавляя Задонова от многих ненужных забот.
Почему-то вспомнился при этом Иосиф Смидович из Березников, очень похожий на Ржанского, затем Ирэн Зарницина, но уже без былого чувства вины перед ней и тоски по ее телу. А еще подумалось, что ему, Алексею Задонову, все-таки чертовски везет, если иметь в виду анонимку. Однако нет уверенности, что будет везти и дальше. А вдруг этот Ржанский тоже накатает на него анонимку? Поди знай, что у него на уме.
Глава 13
Вокзальный перрон еще тянулся мимо, но Ржанский уже пропал из виду, и Алексей Петрович прошел к своему купе. Остановившись перед дверью,
