Только первый настоящий допрос заставил Каменева взглянуть на свое положение другими глазами. Он запаниковал и заметался в поисках выхода. Однако выхода не было. Разве что признать своими всех собак, которых на него повесили. В том числе и руководство «Московским террористическим центром». И связь этого «центра» с «Ленинградским», наверняка таким же мифическим. Но признать такое руководство и такую связь означало подписать себе смертный приговор. И Лев Борисович, и Григорий Евсеевич, и все остальные семнадцать их подельников с яростью отвергали всякие обвинения.
Глава 4
— И что? Не признаются? — тихо спросил Сталин, и Ягода услышал в этом тихом голосе хорошо скрытую ярость. А более всего разглядел ее в медленном повороте головы, в пожелтевших глазах генсека, остановившихся на его лице. — Так не признаются в контрреволюционной и террористической деятельности или не участвовали в ней?
— Мы не можем пока доказать их причастность к этой деятельности, товарищ Сталин, — почти так же тихо ответил нарком. — А главное — к убийству товарища Кирова.
Сталин взбил чубуком трубки свой ус, пошел к двери по толстой ковровой дорожке. У двери постоял, повернулся, произнес:
— Может быть, вы, товарищ Ягода, допросили не всех людей по этому делу?
— Если кто и остался, товарищ Сталин, то фигуры явно малозначительные. — И поспешно добавил: — Но мы ищем.
— Плохо ищете, товарищ Ягода. Врага надо чувствовать по запаху. По походке. По выражению глаз. По голосу. Раньше у товарища Ягоды нюх на контрреволюционеров был значительно острее. Вспомним Царицын. Вспомним дело «Промпартии», «Шахтинское дело». Вспомним коллективизацию, вспомним раскулачивание. Может, у товарища Ягоды притупилось классовое чутье?
— Никак нет, товарищ Сталин, не притупилось.
— Тогда почему же товарищ Ягода миндальничает с товарищами Зиновьевым и Каменевым? Чем товарищи Зиновьев и Каменев отличаются от кулака? Чем они отличаются от любого контрреволюционера, от предателей дела рабочего класса и даже от фашистов? С точки зрения социалистического строительства и противодействия этому строительству — абсолютно ничем. Следовательно, любое обвинение в их адрес оправдано исторически, оправдано с точки зрения мировой революции. Вы это понимаете, товарищ Ягода?
— Да, товарищ Сталин, я это понимаю.
— Так идите и действуйте. Мы ждем от вас положительных результатов.
— Будет исполнено, товарищ Сталин, — произнес Ягода, но с места не сдвинулся.
— Что у вас еще к товарищу Сталину, товарищ Ягода? — спросил Сталин, проходя мимо наркома к своему столу.
— У меня письмо товарища Зиновьева лично к вам, товарищ Сталин.
— И что пишет нам товарищ Зиновьев?
— Он пишет… Позвольте я вам зачитаю…
Сталин чуть кивнул головой.
— Только самое существенное, — добавил он, возясь со своей трубкой.
Ягода пошуршал бумагой, стал читать монотонным голосом, стараясь ничем не выдать своего отношения к письму:
— «Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед вами лично. Клянусь вам всем, что может быть свято для большевика, клянусь вам памятью Ленина…»
Ягода замолчал, взглянул на Сталина. Тот стоял к нему боком, стоял, опустив голову, уминал в трубке табак большим пальцем и, казалось, был целиком поглощен этим занятием. И нарком продолжил чтение письма Зиновьева:
— «Умоляю вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души…»
— Довольно! — остановил Ягоду Сталин. Затем медленно повернулся, спросил: — Ви все еще верите этому сукину сыну?
— Никак нет, товарищ Сталин. Я просто счел необходимым…
— Что у вас еще?
— Органы, как, впрочем, и многие другие инстанции, буквально осаждаются родственниками арестованных, их друзьями. Одни требуют разобраться, другие просят о снисхождении… Выстраиваются очереди…
Сталин остановил Ягоду коротким движением руки.
— Где были эти родственники и друзья, когда арестованные вредили социалистическому строительству? Почему они своевременно не обратили наше внимание на их контрреволюционную деятельность? — Помолчал и убежденно отрезал: — Они были с ними заодно. Надо прекратить это безобразие, товарищ Ягода. Нам не нужны демонстрации сочувствующих и сострадающих. Если пустить это дело на самотек, мы захлебнемся в жалобах. Все наши
