концерт переносится на послезавтра.
От неожиданной радости белого утра, от цветов, которые свежо дышали в моей комнате, у меня приятно кружилась голова. Я видела из окна, как серый в яблоках рысак унес закутанного в николаевскую шинель статного московского губернатора.
Унеслись годы и годы, а утро белое, Серебряная Царевна — Москва — живет во мне: как хорошо, как радостно вспомнить то утро.
В тот день Маша вертелась волчком, спешно готовясь к отъезду. Она уложила меня в постель набраться сил на завтра, а сама хлопотала. Надобно было решить важный вопрос: какое мы платье наденем. И решили мы надеть белое от Пантелеймоновой и украсить себя всеми драгоценностями, какие только имеются, а на голову еще парчовую повязку.
А позже я узнала, что Государь о моем пышном наряде отозвался неодобрительно и высказал сожаление, что я не была одета более скромно.
Позже скромны были мои платья, когда я пела в присутствии Его Величества.
В десять часов вечера мне позвонил из собрания командир сводного Его Величества полка и сказал, что за мной выехал офицер.
С трепетом садилась я в придворную карету.
Выездной лакей в красной крылатке, обшитой желтым галуном и с черными императорскими орлами, ловко оправил плед у моих ног и захлопнул дверцы кареты. На освещенных улицах Царского Села мы подымали напрасное волнение городовых и околоточных; завидя издали карету, они охорашивались и, когда карета с ними равнялась, вытягивались.
Такой почет, больше к карете, чем ко мне, всё же вызывал у меня детское чувство гордости.
Через несколько мгновений я увижу близко Государя, своего Царя.
Если глазами не разгляжу, то сердцем почувствую. Оно не обманет, сердце, оно скажет, каков наш Батюшка Царь.
Добродушный командир сводного Его Величества полка Владимир Александрович Комаров, подавая мне при входе в собрание чудесный букет, заметил мое волнение.
— Ну, чего вы дрожите, — сказал он, — ну, кого боитесь? Что прикажете для бодрости?
Я попросила чашку черного кофе и рюмку коньяку, но это меня не ободрило, и я под негодующие возгласы В. А. Дедюлина и А. А. Мосолова приняла двадцать капель валерьянки.
Но и капли не помогали.
И вот распахнулась дверь, и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя.
Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь будто догадывался о моем волнении, приветил меня своим взглядом.
Словно чудо случилось, страх мой прошел, и я вдруг успокоилась.
По наружности Государь не был величественным, и сидящие генералы и сановники рядом казались гораздо представительнее.
А всё же, если бы я и никогда не видела раньше Государя, войди я в эту гостиную и спроси меня — „узнай, кто из них Царь?“ — я бы, не колеблясь, указала на скромную особу Его Величества. Из глаз Его лучился прекрасный свет царской души. Поэтому я Его и узнала бы.
Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.
Я пела много.
Государь был слушатель внимательный и чуткий. Он справлялся через В. А. Комарова, может быть, я утомилась.
— Нет, не чувствую я усталости, я слишком счастлива, — отвечала я.
Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечания мне не сделал.
Теперь, доведись мне петь Царю, я, может быть, умудренная жизнью, схитрила бы и песни этакой Царю бы не пела бы, но тогда была простодушна, молода…
А песни-то про горюшко-горькое, про долю мужицкую, кому же и петь-рассказывать, как не Царю своему Батюшке?
Он слышал меня, и я видела в царских глазах свет печальный.
Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную.
Я пела Государю и про московского ямщика:
