После обеда я предложил Скоблину отправиться в отель и подробно изложить его беседу в Германии с Лампе, а сам с Н. В. отправился в Шенбрунн. По дороге в такси Надежда Васильевна заявила мне:
— Колечку нервирует ваше недоверие к нему — поверьте, ведь Колечка солдат, политикой раньше не занимался и хотел совершенно уйти в отставку, но ваш приезд втянул его вновь в работу, и сейчас он всецело предан только вам, и вы должны помнить, что требовать от него сейчас много вы не должны — он может дать только то, что имеет и знает. Не заставляйте его много писать, так как он это делает неохотно, да и не обладает даром слова — иное дело я, я могу написать вам сколько хотите.
В зимнем саду в Шенбрунне Надежда Васильевна рассказала о ее связях со всей „царской фамилией“ и заявила, что ее идеалом всегда был только „Николай“, а раз его нет, то она никого из „царей“ не признает и считает, что она служит только „родному народу“. По дороге назад Н. В. просила еще раз не „налегать на Колечку и помнить, что он только солдат и политикой раньше не занимался“.
22 декабря, согласно данной мне инструкции, решено было провести малую проверку Скоблина. Для этого, соблюдая максимум конспирации, приехал с ним в кафе, где сказал, что у меня с ним будет довольно неприятный разговор. Скоблин заявил мне, что он готов выслушать и принять всё что угодно.
Тогда я ему сказал:
— Часть наших товарищей не особенно доверяет тебе, и мне приходится вести с ними большую борьбу, а мотивов для недоверия тебе слишком много, а именно: твоя недоговоренность в твоих донесениях, нежелание приехать сразу в Вену, несообщение тобой немедленно плана налета на полпредство и так далее.
После этого последовала продолжительная пауза, и минут через 3–5 Скоблин со слезами на глазах ответил мне:
— Скажи, чем я могу доказать мою преданность вам? Я честно служил 13 лет делу Добрармии. Уже в 1924 году, по приезде из Америки, я разочаровался в идее, выдвигаемой вождями Добрармии. И если бы в это время предложил служить вам, то я уже бы шесть лет работал бы с вами. Я даю вам всё, что имею, но ведь из лимона нельзя больше выжать соку, чем в нем есть, да к тому же надо помнить, что я отошел от работы в Добрармии, и теперь мне вновь приходится втягиваться в работу. Что же касается вашей работы, то это для меня совершенно новое и незнакомое дело, поэтому я всё время стремился к свиданию и получению подробных и четких инструкций, а также хотел просить вас быть в связи со мной особенно осторожными, так как мой провал вам ничем не грозит, мне же пустят пулю в лоб. Сейчас же, после нашего с тобой разговора, я вижу, что я так или иначе, с той или иной стороны получу пулю.
Видя, что парень разволновался, я решил смягчить разговор и заявил Скоблину, что мы подходим к нему сугубо осторожно, так как не считаем его простым информатором, а считаем его ценным работником Генштаба, и, прежде чем дать ему сложное поручение, должны убедиться в его 100-процентной верности и что ему как разведчику не приходится обижаться — лучше десять раз проверить, чем раз ошибиться в нашей работе.
23 декабря в 10 часов утра я пришел в отель и вручил Скоблину портфель, сказав, что я глубоко убежден, что следующая награда будет у него красоваться в петлице.
Надеждой Васильевной я был встречен очень холодно, и она заявила мне, что не ожидала такой встречи и что мы должны к ним относиться более бережно, что она и „Колечка“ всей душой сейчас с нами, и что наше недоверие только подрывает их бодрость, и что она сейчас чувствует, что они сели между двух стульев: „от своих“ отстали и „предали их“, а к „вам“ не пристали, то есть „нет нам веры“.
Н. В. заявила мне, что все ее симпатии по „ту сторону“, на стороне „русского народа“, и начала просить меня, чтобы мы были очень осторожны, так как провал „Колечки“ будет стоить ему жизни.
Скоблин, вмешавшись в наш разговор, заявил, что наше недоверие он превосходно понимает:
— Как так, такой матерый доброволец, тринадцать лет сражавшийся против СССР, и вдруг сразу перешел к ним на службу! Да, но надо помнить, что перелом во мне произошел еще шесть лет тому назад и не было только удобного случая перейти к вам. А явился ты, живой человек, горящий энергией и верой в свое дело, и сразу же сломил меня. Поверь, Петя, — сотня писем моих братьев не могла сделать то, что сделал ты. Я тебе верю как другу, солдату и боевому товарищу и со своей стороны прошу так же относиться ко мне — пройдет время, и вы удостоверитесь в моей преданности. Мой приезд в Вену научил меня многому, и теперь я знаю, что вам надо и что вы от меня требуете, и постараюсь это выполнить.
Предложенная позже коробка конфет окончательно смягчила ее, и, расставаясь, Скоблин и Надежда Васильевна заверили меня, что они отдадут все силы и возможности на выполнение поставленных перед ними задач.
Они уехали из Вены в Берлин 23 декабря в 18.20».
Детальным отчетом Ковальский не удовлетворился. Петр Георгиевич изложил свои соображения относительно того, как следует работать со Скоблиным и Плевицкой, и направил начальству:
«Проанализировав встречу с Скоблиным в Берлине и Вене, я пришел к следующим выводам:
Последнее время Скоблин совершенно отошел от жизни РОВС и занимался только личными и семейными делами, находясь всецело как в экономической зависимости, так и под моральным гнетом Надежды Васильевны. Будучи по натуре человеком совершенно безвольным (знаю Скоблина с 1917 года), Скоблин был послушной игрушкой у истерически изнеженной Н. В.
