в десятом классе попадем к нему – он вел уроки у старшеклассников.
Помню его приход в наш класс в конце учебного года, – это перед тем, как «забрать к себе», Федор Иванович решил испытать нас на предмет понимания физики. И о ужас! – мы не могли объяснить физический смысл понятия «энергия». Мне кажется, современным школьникам с «энергией» проще: представления о ней они впитали вместе с компьютерными играми – там ведь все время идет борьба за «энергию», без нее геймеру – смерть. Отправляя нас на каникулы, директор школы велел запомнить (так я и помню всю жизнь): «Энергия – это мера движения и взаимодействия материи». У нас любили общие формулировки. Время и пространство одинаково определялись как «формы существования материи», но это уже, кажется, из обществоведения (диалектика и т. п.).
Кроме «энергии» и «материи», Федор Иванович с особым значением употреблял слово «одержимость», – может быть, не так часто, но слово редкое, потому и запомнилось, что из уст директора школы звучало свежо и веско. Имелась в виду «одержимость в освоении знаний», – вот эту «одержимость» и должны были возбудить в нас педагоги. В идеале, конечно.
Но и в реальности семена «одержимости» кое- где всходы давали. На некоторых из нас что-то такое действительно находило. Саша Алексинский был одержим химией, физикой – Боря Гедзберг. Он знал о виртуальных частицах то, что не знали другие (может быть, даже никто).
А тут еще Федор Иванович придумал такую штуку: вместо того чтобы преподавать самому, он раздал темы учащимся, и мы сами себе (класс десятый) поочередно читали курс в режиме самообслуживания. Мне почему-то запомнилось исключительно собственное выступление, все-таки оно стоило некоторого напряжения моего неокрепшего ума, всегда готового зайти за разум. А досталось мне теория относительности. Я готовился, книжки читал. Опыты Майкельсона, лоренцевы сокращения, принцип одновременности, парадокс близнецов, континуум Минковского, искривление пространства (это уже общая теория относительности) – на все это у меня ушло два урока, я бы еще и третий вещал, уклоняясь в сторону спекулятивных теорий и откровенной фантастики, но – регламент, регламент… Федор Иванович слушал, не вмешиваясь, вместе со всеми, потом поставил «пятерку», и больше к теории относительности мы не возвращались.
Что касается «одержимых» химиков нашего класса, то они изобрели ни много ни мало взрывчатку. Тайна производства ее не выходила за пределы узкого круга, но сам готовый продукт мы видели все, а многие из нас – непосредственно в действии. Помню, как в Павловске зимой (ездили туда сдавать нормативы по лыжам) наш лучший химик Алексинский демонстрировал взрывание старого пня – объект разнесло на кусочки.
Вещество это было засекречено в нашем классе под кодовым словом «глюкало». Почему «глюкало», трудно сказать. На вид оно было белым. Им наполнялись (не знаю, как) использованные стержни для шариковых ручек. Надо было поджечь конец стержня, положить «глюкало» на место и бежать прочь как можно быстрее.
Тогда ведь не думали еще о терроризме.
Случай с унитазом стал легендой нашей школы. Я помню подробности (например, стоимость унитаза), но сейчас не уверен, кто же был тем героем. По- моему, Б. Но может быть, А. Уточнять не буду, хотя это не сложно, а назову его просто Z.
Z в туалете для мальчиков зажег «глюкало» и бросил его в унитаз. «Глюкало» в унитазе стало шипеть и вертеться – Z его смыл. Раздался сильный хлопок, и унитаз раскололся на много частей. А дальше было совсем уж кино. Федор Иванович как нарочно зашел в туалет посмотреть, не курит ли кто. Зашел и видит расколотый унитаз, на который уставился обескураженный Z. Немая сцена.
Закончив школу, я часто пытался представить, о чем думали учителя, когда хмурили брови, глядя на наши те или иные достижения. Мне кажется, иногда – в тайне сердца – они гордились этими, так сказать, результатами.
Репрессий не последовало. Но от родителей Z потребовали возместить ущерб натуральным продуктом. Все знали, что отец Z ходил на стройку и купил у рабочих новый унитаз за 30 рублей (в магазинах унитазов не было – как никак дефицит).
Затрудняюсь сказать, как называлось мероприятие, что-то было вроде фестиваля, и посвящалось оно законам и явлениям физики. Каждый класс представлял на сцене определенный физический закон. Или явление. Нашему классу было задано броуновское движение, из чего я заключаю, что мы учились тогда в седьмом.
Ответственными за броуновское движение – не помню уже, по своему ли почину или по поручению коллектива – оказались я и Сережа Федоров. Мы сочинили сценку и песенку к ней, сами же сыграли главные роли и спели дуэтом. Песня была про молекулы, исполнялась на мотив «Шумел камыш». Это было мое первое и последнее публичное пение. С моим слухом и голосом на такое я мог только в седьмом классе решиться.
Сценка была тоже про молекулы. Вернее, про людей, вынужденно представляющих себя молекулами. Дело в том, что действие, по нашему замыслу, происходило в сумасшедшем доме.
Мы полагали, что это пародия, хотя сами не знали на что.
Как бы то ни было, мы сочиняли под влиянием соответствующих эпизодов из «Кавказской пленницы», это где Шурик оказывается в психбольнице, будучи вполне здоровым. Творчески проработали тему.
Хорошо помню три строчки из песни: «Шумят молекулы, волнуясь. / Их жизнь тревожна, нелегка. / Зачем, зачем нам электролиз?..» – а дальше в голове у меня крутится: «Нам жить осталось полчаса!» – но мне кажется, в седьмом классе у меня уже было представление о богатой рифме.
В общем, двое ученых, академики, встретились в психушке и обсуждают, над чем еще недавно работали в своих лабораториях – над проблемами
