Забыть.
Нет, почему же забыть. Эту историю я действительно не вспоминал долго, но потом, однажды вспомнившись, она так и стала с годами сама вспоминаться. Особенно когда спрашивали про Достоевского, про отношение к нему. Ну вот, например, у меня первый мой роман с того начинается, что герой сдает в «Букинист» полное собрание Достоевского. Или взять другое мое сочинение… Что это я к Достоевскому привязался? Вопрос ведь. Можно ли на него ответить? Нет, конечно. Это все из области необъяснимого. Хотя почему же… был, был, отчего бы и не рассказать, в школе забавный курьез – и опять на тему всю ту же: я и Достоевский. Как я его рисовал.
Округлить углы и – анекдот анекдотом.
Но все равно мне в этой истории что-то самому оставалось не ясным. Не очень-то углы округлялись. Что-то было в этом такое, что сопротивлялось правдивому пересказу. Недопонимал я чего-то – в чем и должен себе был признаться.
Тогда, на уроке алгебры, я не мог себе объяснить странную сцену со всей этой комиссией в актовом зале, но и годы спустя точно так же терялся, пытаясь постичь внутреннюю логику того короткого разговора. «Кто это?» Странноватый вопрос. Вроде понятно к чему, и все равно что-то не то.
Однажды мне вспомнилось, как читал (давно уже) у Довлатова что-то тоже связанное с Достоевским. Не хочу уточнять – не важно. Там кто-то к Довлатову домой пришел не то милиционер, не то еще кто-то, а у Довлатова на стене портрет Солженицына, – пришедший увидел и говорит: «Достоевский!»
Так вот однажды мне вспомнилось, как я это читал, и еще в связи с тем чтением вспомнилось, что, когда читал, мне все что-то еще вспомниться хотело.
И вспомнил – что.
Наш случай с Достоевским.
То-то я, когда во времена уже поздние портреты Солженицына видел, томили они меня неясными ассоциациями. И стало ясно – с чем. С моим тем рисовальным опытом!
У нас ведь тот же случай, что и у Довлатова, только наоборот.
Мать честная, они ж моего Достоевского за Солженицына приняли!
Ну, конечно – все сходится. В семидесятом Солженицын Нобелевскую получил. И в газетах кампания была против Солженицына. Да я ведь сам еще в седьмом классе открытое письмо Дина Рида в Литературке читал – как во всем Солженицын не прав. И был он у нас объявлен главным антисоветчиком. Враг Советской власти, шутка ли сказать.
Как выглядит Солженицын, я не знал, потому что его ругали в газетах без портретов ругаемого. Как он выглядит, я узнал позже.
А до высылки Солженицына оставалось еще два с половиной года.
И вот кто-то проявляет бдительность. Заходит в актовый зал, а там… – ах! – и в кабинет директора. «Федор Иванович, в актовом зале висит Солженицын!» «Быть не может!» «Идите, сами увидите». Приходят: он! Или не он? «Вроде бы Достоевский». «Да нет же, Федор Иванович, на Солженицына больше похоже».
И вот, когда все на уроках и вне классных помещений нет никого, срочно собирается перед газетой в актовом зале экспертная комиссия на базе партийного актива парторганизации школы – без протокола. Степан Степанович снят с географии – ему отвечать. «Степан Степанович, это кто?» (Вот-вот: это кто?) «Как кто? Достоевский». «Вы так в этом уверены?» «Абсолютно». «Это не Достоевский, или, по-вашему, мы не знаем, как Достоевский выглядит? Какие у него, глаза, какая борода – как он голову держит, как смотрит?» «Кто же это, если не он?» «Солженицын». «Вы с ума сошли! Это Достоевский! Его нарисовал ученик восьмого класса, я сам попросил его нарисовать Достоевского!» «Вот если бы вы сказали, что вы сами нарисовали Солженицына, я бы вам больше поверила, тогда бы мы и решили, кто из нас сошел с ума». «Но зачем же мне рисовать Солженицына?» «Вам лучше знать, зачем». «Товарищи, Степан Степанович может и не знать, с чего ученик это срисовывал. Может быть, и не с Достоевского. Давайте, если такой ученик существует, позовем его, и пусть он сам нам все расскажет».
«Позвать ученика восьмого класса!»
Или вариант не столь жесткий. «Товарищи, это несомненно Достоевский, но по многим признакам он похож на кого-то другого. Глаза, борода, нос, лоб… Не так важно, кто это. Достаточно и того, что не все поймут, что это Достоевский. Предлагаю снять. И дело с концом».
Ну, вот и встало все на свои места. И тот забытый портрет сейчас как перед глазами – нет у меня и тени сомнений, кто другой в нем должен был померещиться.
Да, подвел я Степана Степановича. А все из-за того, что не умел рисовать.
А на то замечание, что в те времена борода у Солженицына не столько-де метелкой была, как у Достоевского, сколько, скорее, шкиперской, ухоженной, смело возражаю, что бороду как раз я облагородил тогда, прибрал, потому что с формами ее достоевскими не в силах был справиться. А взгляд у них действительно разный: если Достоевский на классических портретах, я уже говорил, словно в себя смотрит, то Солженицын так стреляет глазами, будто съесть вас хочет. Не надо мне было зрачки прорисовывать.
…После долгого перерыва, кто жив и пришел, собирались мы на квартире остатками класса. Степан Степанович был с нами, и было ему за восемьдесят.
