год. Сельчанам казалось, хотя Уиллу об этом никто прямо не говорил, что над ними нависла кара Господня, несомненно заслуженная, и спасти от наказания их может только преподобный. Но разве мог он их утешить, не подтвердив тем самым страхи? Разумеется, нет, как не мог сказать Джону, который частенько просыпался по ночам: «В полночь мы с тобой вместе пойдем и убьем чудовище, которое прячется у тебя под кроватью». То, что построено на лжи, пусть даже во спасение, разрушится при первом же столкновении с реальностью. А время проповедей и бесед настанет завтра, когда солнце озарит день воскресный; сейчас же преподобному так остро хотелось взглянуть на солончаки, вдохнуть свежего воздуха, что он едва не бежал.
Мимо «Белого зайца» («Мой дорогой Мэнсфилд, вы же знаете, священнику сюда путь заказан!»), мимо опрятных домиков с цикламенами на подоконниках («Спасибо, она здорова, слава Богу, грипп прошел…»), туда, где Высокая улица спускается к причалу. Хотя, конечно, причалом это не назовешь — так, мосточки над Блэкуотером, которые держались на камнях и были до того хлипкими, что хватало их всего лишь на сезон, и каждую весну их латали всем, что попадалось под руку. На мостках, скрестив ноги, сидел Генри Бэнкс и штопал паруса; руки у него так побелели от холода, что казались одного цвета с холстиной. Бэнкс сновал туда-сюда по устью Блэкуотера и, помимо мешков с ячменем и кукурузой, перевозил сплетни: кто где был, кто что делал. Заметив Уилла, он кивнул и сказал:
— Так ее никто и не видел, ваше преподобие. Нигде ее нет. — И печально отхлебнул из фляжки.
Несколько месяцев назад Бэнкс потерял лодку, а страховку ему платить отказались, сославшись на то, что он сам виноват: наверняка напился и забыл ее привязать. Отказ оскорбил Бэнкса до глубины души. С тех пор всем, кто соглашался его выслушать, он рассказывал, что лодку увели у него ночью торговцы устрицами с острова Мерси, а он человек честный. Вот была бы Грейси жива, она бы подтвердила, упокой Господь ее душу.
— Правда? Очень жаль, — искренне огорчился Уилл. — Нет ничего тяжелее несправедливости. Я буду посматривать.
Рэнсом отказался глотнуть рома, с сожалением указав на свой воротничок, и продолжил путь — мимо причала, оставляя реку справа, туда, где на невысоком косогоре росли голые ясени, похожие на воткнутые в землю серые перья. За ясенями стоял последний дом в Олдуинтере, который, сколько помнил преподобный, все звали Краем Света. Кривые стены его поросли мхом и лишайником, а с годами к дому пристроили столько навесов и флигелей, что он постепенно раздался вдвое и казался живым существом, которое щиплет траву. Участок земли вокруг дома с трех сторон окружала изгородь, четвертая же выходила на травянистые солончаки. Дальше тянулась бледная полоска грязи, изрезанная ручейками, которые блестели в тусклом свете солнца.
Уилл поравнялся с домом и только тут заметил его единственного обитателя: тот настолько слился со стеной, что появился словно по волшебству. Казалось, мистер Крэкнелл сделан из того же материала, что и его дом: пальто хозяина было зеленым, как мох, и таким же сырым, а борода красноватой, как упавшая с крыши черепица. В правой руке Крэкнелл держал серенькую тушку крота, а в левой — сложенный нож.
— Осторожнее, ваше преподобие, не подходите ближе, а то как бы пальто не испачкали.
Уилл послушался, заметив, что вдоль изгороди развешена дюжина или более освежеванных кротов. Шкурки, точно тени, свисали у них с задних лапок, бледные передние лапки, похожие на детские ручки, тянулись к земле. Уилл оглядел ближайший трупик:
— Богатая добыча. По пенни за штуку?
Преподобный ничуть не сомневался в том, что Господь создал человека владыкой над тварями земными, и все-таки от души жалел бедных зверьков в бархатных шубках. Ему хотелось бы, чтобы война крестьян с кротами обошлась без кровопролития.
— Точно так, по пенни за штуку. Ох и трудное же это дело! — Крэкнелл положил трупик на землю и проворно перерезал петлю на передних и задних лапках.
— Столько лет живу в Олдуинтере и не перестаю удивляться вашим обычаям. Неужели, чтобы кроты не поели посевы, нельзя отпугнуть их как-то иначе, не трупами убитых собратьев?
Крэкнелл нахмурился:
— Я же это не понапрасну, ваше преподобие. Есть у меня задумка! — Крэкнелл удовлетворенно просунул палец между шкуркой и мясом убитого крота, чтобы проверить, насколько легко их отделить друг от друга. — Мне ли не знать, что некоторые обо мне болтают, будто я прост как пятак, — хоть я пятаков давненько не видал, я и тому рад, если пенни перепадет. — Тут он примолк и откровенно уставился на карманы Уилла, после чего продолжал: — И вот служитель Господень спрашивает, что я задумал?
— Я сразу догадался, — серьезно произнес Уилл. — Как будто сердце подсказало.
Кожа отстала от мяса так легко, словно Крэкнелл разорвал лист бумаги. Он поднял освежеванного крота повыше и, довольный, полюбовался делом своих рук; в холодном воздухе над тушкой вилась струйка пара.
— Да, отпугнуть. — Крэкнелл помрачнел, отрезал кусок проволоки, продел его в розовый кротовий нос, из ноздри в ноздрю, и трижды обмотал вокруг столба. — Отпугнуть, говорите! Так ведь еще неизвестно, кого именно я хочу отпугнуть, — а может, никто об этом и не узнает, пока не раздастся вопль и горькое рыдание, и будем мы плакать по детям своим, ибо нет их, и не захотим утешиться…[14]
Рука его, сжимавшая проволоку, затряслась, и Уилл в смятении заметил, что и нижняя губа у Крэкнелла дрожит. Первым его порывом, продиктованным столько же выучкой, сколько сердцем, было подать страждущему утешение, но это желание тут же сменилось раздражением. Значит, старик тоже поддался обману зрения, в который поверила вся деревня! Преподобный вспомнил, как его дочь прибежала домой в слезах от испуга: мол, к ним по реке кто-то подкрадывался; вспомнил и записки, которые прихожане просовывали в ящик для пожертвований: священника просили молиться об
