Рисунок появился сравнительно поздно, когда слухи о чудовище стали легендой, а с дубов и столбов давным-давно исчезли предупреждающие знаки. Так что мастер, чья озорная рука вырезала узор, ничуть не боялся змея и изобразил его с колючей чешуей и длинным хвостом, трижды обвившим подлокотник, но без когтей и клыков. Крылья чудовища и вовсе рассмешили Кору: вид у них был такой, словно воробья скрестили с летучей мышью. Когда на раскрытую пасть змея набегала тень, казалось, будто он подмигивает, но в целом ничего зловещего или загадочного в нем не было. За два столетия ревностные прихожане натерли чудовищу спину до блеска.
Джоанна, увязавшаяся за Корой и отцом на утреннюю прогулку, провела пальцем по глубокой свежей царапине на подлокотнике и пояснила:
— Это папа. Он хотел срезать змея рубанком, а мы не дали.
— Они спрятали мой ящик с инструментами, — проворчал преподобный, — и не говорят куда.
Сейчас Уильям Рэнсом выглядел намного строже, чем вечером за ужином в маленькой жаркой столовой, словно с воротничком надел и сан. Воротничок не шел ему, как и черные ризы, и гладкие щеки: после бритья глубокий шрам был особенно заметен. И все же в усталых глазах священника мерцал свет, и Кора надеялась раздуть этот огонек, пока преподобный показывал ей деревеньку и церковь с коротким шпилем. Ночью шел дождь, и влажные каменные стены храма блестели на солнце.
Кора сунула палец в пасть змею: укуси, я потерплю.
— Вы могли бы сделать из этого сенсацию. Распускать слухи, метать громы и молнии с кафедры и брать с посетителей деньги за право узреть чудовище.
— Да, пожалуй, тогда бы хватило на новое окно, но в Эссексе и без того полно ужасов. С Хэдстоком, где дверь обита кожей викинга, мы соперничать не можем.
Заметив, что Кора наморщила лоб, он пояснил:
— Тамошняя церковная дверь вся утыкана железными гвоздями, а под ними куски кожи. Якобы некогда поймали викинга-изменника, содрали с него кожу и обтянули ею дверь, чтобы дождь не мочил. — Кора вздрогнула от восторга, и Уилл, стряхнув суровость, продолжал, чтобы позабавить гостью: — Видимо, речь о «кровавом орле»:[29] изменнику рассекали ребра, разводили в стороны, как крылья, и вырывали легкие… да вы побледнели, а Джоджо того и гляди стошнит!
Девочка бросила на отца сердитый взгляд — дескать, не ожидала я от тебя! — застегнула пальто и вышла поздороваться со звонарями, которые уже приступили к утренним обязанностям.
— Как же вам повезло: это ли не счастье! — сорвалось у Коры, которая смотрела вслед Джоанне. Та пробежала мимо могил, встала под крытым входом на кладбище и помахала звонарям. — Вы все такие счастливые…
— А вы? — Он уселся рядом с Корой на скамью и потрогал змея. — Вы всегда смеетесь, и ваш смех заразителен, как зевота! («Подумать только, а мы ее боялись», — мелькнуло в голове у преподобного.) Я вас представлял себе совсем иначе.
— Да, смеюсь. Последнее время я часто смеюсь, хотя не должна бы. Да, я совсем не такая, как от меня ожидают… в эти последние недели я не раз думала о том, что никогда еще разрыв между тем, какой я должна быть, и тем, какая я на самом деле, не был сильнее.
Наверно, глупо так откровенничать с посторонним, но они успели узнать друг друга не с лучшей стороны, да и какой разговор запятнает пуще грязи из того озерца у дороги?
— Я умею себя опозорить, так было всегда, правда, не столь заметно.
На лицо Коры набежало облако грусти, и преподобный поразился таким переменам: взгляд ее потускнел, но тут же прояснился. Уилл потрогал воротничок и произнес важным тоном, уместным в подобных случаях:
— Писание учит, и я тоже так думаю, что в самые трудные минуты, когда кажется, будто Господь оставил нас милосердием Своим, источник спасения на самом деле совсем рядом… Простите меня, я вовсе не собирался читать проповедь, но и не сказать этого не мог, это все равно что не подать жаждущему стакан воды. — Последняя фраза настолько не вязалась с расхожим набором готовых утешений, что преподобный в изумлении воззрился на свои руки, будто не веря, что эти слова обитали в его теле.
Кора улыбнулась:
— Да, меня томит жажда, я всегда жаждала — всего, всего! Только я давным-давно запретила себе думать об этом, — и обвела рукой высокий белокаменный потолок с поперечными балками и алтарь с синим покровом. — Иногда мне кажется, будто я продала душу, чтобы жить, повинуясь долгу. Я вовсе не поступилась совестью или моральными принципами, но я утратила свободу думать о чем хочу, направлять мысли куда заблагорассудится, а не по проторенной кем-то дороге — либо туда, либо сюда, а больше никуда.
Кора помолчала, нахмурилась, провела пальцем по спине змея и продолжала:
— Я ни с кем об этом не говорила, хотя и собиралась. Да, я продала душу и, увы, продешевила. Когда-то и я верила в Бога — вы, должно быть, родились с такой верой, — но увидела, к чему это ведет, и отказалась от нее. Это же слепота или такой добровольный выбор: не видеть ничего нового, поразительного, не признавать, что под линзой микроскопа чудес ничуть не меньше, чем в Писании!
— И вы правда полагаете, что непременно нужно выбрать что-то одно: либо разум, либо веру?
