пожалею.
И, видимо, решив, что непристойно проявил чувства, вдруг сказал:
– Вот так. Нашкодят, а потом ломай голову…
– Дедусь, – покраснел Алесь, – нет ничьей вины… Жизнь виновата.
– Вина? – Глаза старого Вежи блестели. – Дурак! Это слава жизни!… Беги туда! Стой под дверью. Баб не пускают в алтарь, а мужиков к роженице. Квиты!…
Как семь лет назад, он шел комнатами, а потом галереей, над аркой. Как семь лет назад, подходил к двери… И – граница. Дальше нельзя.
Он то сидел на подоконнике и смотрел на ее дверь, то ходил взад и вперед.
Глебовна вышла из комнаты, всплеснула руками:
– Как же это вы надумали?
– Так, – сказал он. – Что там?
– Тяжело, княже, – прошептала она. – Боюсь. И дохтур боится. Да она еще и не кричит. Я ее уговариваю: 'Легче будет. Дурница… Радость в мир несешь'. Молчит. Только когда совсем нестерпимо, стонет. Может, сказать, что вы навестить пришли. Ей легче будет.
– Не знаю.
Женщина исчезла.
Алесь стоял в переходе над аркой и, прижав лоб к холодному стеклу, смотрел на безучастные кроны парка внизу.
Надо уйти отсюда. Хоть на минуту.
Прошел переходом, спустился по лестнице в яшмовую комнату и увидел идущих навстречу Вежу и пана Юрия.
– Сын милый! – сказал отец. – Что? Приехал о проекте разговаривать? Давай садись, поговорим.
Вежа незаметно пожал плечами. Мужчины сели в кресла. Темное лицо пана Юрия было утомленным.
Алесь понял, что совершил ошибку, придя сюда. Все нутро, все существо его тянулось туда, наверх.
– Так как же? – спросил отец. – Согласен на две трети надела без выкупа, а треть на выкуп?
Алесь что-то отвечал, сам не слыша своих слов.
– Что это ты, будто с того света пришел? – спросил отец.
– Устал с дороги, – сказал Вежа. – А ну, подбодрись малость, Алесь.
Но он мог бы и не говорить этого.
'Если только все будет хорошо, надо все отдать', – вспомнил Алесь и стал говорить. Он обдумывал это сто раз, и лишь благодаря этому его слова имели смысл, хотя он бросал их почти машинально.
– По-моему, вы на полдороги. И дед, и ты, отец.
– Пойдем, сыне, – сказал дед. – Потом.
– Нет, пусть скажет. – Глаза пана Юрия искали глаза сына.
– Не надо землевладения, – сказал Алесь. – Надо оставить себе поместную землю, сады, парки да заветные урочища… Ну, еще, может, ту землю, которая обеспечивает конные заводы и слуг. Все остальное отдать им.
Пан Юрий лихорадочно подсчитывал.
– По столько волок! – сказал он. – В Витахмо, скажем, по семьдесят десятин на семью. А где и больше. Запустят!
– Не сразу отдавать. По мере их обогащения. С вечным условием, чтоб на трети земли сахарный бурак и иное, что не продают, никому, кроме нас.
– Пo миру потомков? – вскинулся пан Юрий. – Из ума выжил сту-дент!
– Погоди, – настороженно сказал дед. – Пусть закончит…
– Пускай фермерствуют, – сказал Алесь. – Вы не понимаете того, что у них капиталы не те. Пока они сами могут завести сахарные и поташные заводы, стеклозаводы, плавильни, полотняные заводы и другие, мы успеем на приобретении их продуктов сделаться заводчиками, которым крестьянская конкуренция не страшна.
– Пo миру потомков пустить? – снова гневно спросил пан Юрий.
– Нищими, отец, станем, если так не сделаем. Разве наймит будет так работать, как мужик для себя, на своей земле? Поместьям все равно грозит обнищание при существующей системе, и вопрос лишь в том, сколько времени на это понадобится.
– Сахарные… Стеклозаводы… В купцов превратиться?
– В купцов – не в нищих. Только надел не подушный, а посемейный. Тогда большие семьи вынуждены будут часть людей посылать на сахарные заводы… по вольному найму. Может, так. А может, и этого не надо. Растет нужда в деньгах. Возрастет теснота в наделах. Да еще машины. Тогда надо ввести поощрительные цены на свеклу, лен, коноплю, картофель… Фабрики будут расти, и богатство будет у всех.
А сам думал: 'Вздор! Какой вздор! Перед тем, что надвигается, такой вздор! Свекла, конопля, торба муки…'
– Я б на твоем месте подумал, – сказал сыну Вежа. – Что-то во всем этом есть. – И, посмотрев на внука, смилостивился, сказал пану Юрию: – Иди отдыхай. Я вот ему пару слов скажу и тоже погоню спать. А головы у нас дети, а, Юрась?
– Головы. – Шальные и хитрые глаза пана Юрия смеялись. Он дергал волнистый ус, прикрывая улыбку.
Ушел. Дед и внук сидели молча.
– Подожди ты здесь. Не терзайся – не поможешь… Сам придумал?
– Сам. Я пойду.
Дед понимал: надо успокоить, хоть на миг отвлечь мысли.
– Как думаешь Гелену обеспечить?
– Разве все будет хорошо?
Наступила тишина.
– Мямля! – сказал дед. – Первенцу!… Землю тех двух имений, что за Суходолом. Дом в Ведрычах.
Алесь поднял глаза:
– Дедуля!
– Что 'дедуля'? Дам, ничего не поделаешь.
Наклонился к Алесю:
– Идем выпьем с тобой.
Часом позже Алесь снова ходил взад и вперед по коридору. Вокруг была та же невыносимая тишина.
Показалось? Нет, не показалось. В тишине вдруг прозвучал болезненный стон. Еще стон… Еще… Стоны были тихие, сдержанные, но каждый пронзал сердце.
Не зная, куда деваться, Алесь открыл дверь. Небольшой, почти пустой чулан. Окошко в две ладони.
Он стоял среди пустых банок и мешков с мукой и горохом и ждал. Стоны… стоны… Или это в ушах?
Витахмовцы, говорят, когда-то были чародеями. Перед родами муж долго смотрел жене в глаза, а потом исчезал из хаты, шел в пущу и там кричал и бился о деревья, будто брал часть страданий на себя. И жены рожали легче.
Потом, как всегда, от этого осталась одна оболочка. Никто почти не умел 'брать на себя', но в пущу все равно шли… Это называлось 'кувадой'. Немыслимой древности обычай…
…
Он не знал, как оставил чулан, как очутился снова у двери. Была тишина, и он понял, что стоны ему только казались и, возможно, давно уже произошло худшее.
Открылась дверь. Не заметив его, выскочила и побежала куда-то сиделка.
Сквозь щель он на мгновение увидел лекаря. Лекарь стоял и держал в руках что-то красное.
И вдруг по коридору пролетел крик. Слабенький, но на весь дворец, на весь мир крик.
Суетливо вышла повитуха, прикрывая полотенцем лохань.
Голос в комнате как будто дробился на части, распадался и опять соединялся:
– А-а! А-а-а! Э-э-э! Ге! Гэ! А-а-а!
Потом выкатилась Евфросинья. У нее дрожали губы.
– Двойня! Княже, милый! Хлопчик и девочка.
Всплеснула руками. Умчалась куда-то. Сиделка бегом вернулась в комнату. Началась суета. Никто не обращал на него внимания, и он сел на низкий подоконник.
Густо стемнело за окном, как всегда перед рассветом.
…Опять Глебовна. Аж захлебывается:
– А боже мой! Вырастут детки. Приведет она их под грушку. Будет для них сапежаночки рвать. А те будут есть да улыбаться солнышку.
Сквозь слезы взглянула на Алеся и вдруг широко раскрыла глаза.
– Панич! – И поцеловала в лоб…
Снова заплакала:
