– Садись, сын!
Алесь, обычно такой ловкий, медвежевато полез на стул. Смотрел на хрустящие скатерти, на старинное серебро, на двузубую итальянскую вилку, на голубой хрустальный бокал, в ломких гранях которого дробилась какая-то янтарная жидкость.
– Что это? – почти беззвучно спросил он.
– Го-Сотерн, – ответил отец. – Это, брат, такое вино, что и ты можешь пить.
– Вина не хочу. От него люди дуреют. Ругаются.
Выбицкий сокрушенно сморщился, и, увидев это, Алесь вдруг рассердился. Наконец, это была их вина. Ведь они сами довели его, а теперь еще учинили над ним эту пытку.
Поэтому он смело полез поцарапанной рукой в хлебную корзинку, положил кусок на свою тарелку и ложкой потянулся к тарелке отца, испытывая чувство, близкое к отчаянию.
– Ешь, ешь, сын, – спокойно сказал пан Юрий. – Подкрепляйся. Давай мы и тебе тарелку положим.
Но маленький затравленный 'мужичок' уже нес ко рту самый большой кусок. Ему было неудобно, и потому он оперся левой ладошкой о край стола, а когда оперся, из-под этой ладошки упал на пол подготовленный кусок хлеба.
Мальчик начал медленно сползать со стула под стол. Сполз. Исчез. А потом из-под стола появилась голова.
Сурово, с чувством важности момента, молодой князь поцеловал поднятый с пола кусок и серьезно сказал:
– Прости, божечка.
И уже совсем по-хозяйски мальчик добавил:
– Будьте ласковы, отдайте это коню.
Пан Адам мучительно покраснел. Неловкость царила долго. Отец, все время поглядывая на мать, начал объяснять Алесю, что так делать нехорошо, что у них это не принято, и вид у него, очевидно, был хуже, чем у Алеся, потому что мать вдруг засмеялась.
Неловкость исчезла. Все засмеялись, да только смех еще звучал не очень весело.
– Что же вы, например, ели сегодня на завтрак, мой маленький? – спросила пани Антонида.
– Сегодня… на завтра? – недоумевая, переспросил Алесь.
– Антонида, – сказал пан Юрий, – если можешь, говори по-мужицки.
– Что ты ел сегодня на… сняданне? – спросила мать.
– Крошеные бураки, – басом ответил медвежонок. – И курицу ели… Зарезали по этой причине старого петуха… Марыля сказала: 'Все равно уж, пускай хоть панич-сынок помнит'.
Мать улыбалась, ее забавляли 'крошеные бураки'.
– Жорж, – сказала она, – неужели старый петух для них праздник? И как он мог жить с ними? Зачем такая жестокость со стороны старого Вежи.
Отец помрачнел.
– Я виноват перед тобой, Антонида. Он лишь намекнул слегка, что Алеся желательно отдать в дядькованье. Остальное додумал и решил я. Когуты – лучшие хозяева. Мастера. Честные, здоровые люди.
Его сильные руки сжали край скатерти.
– Видишь, ты и все считали меня легкомысленным. Я не хотел, чтоб сын пошел в меня. Я хотел, чтоб он был сильным, весь от этой земли. Пусть его не кормили каплунами. Ты посмотри на большинство его ровесников – изнеженные, немощные. Всегда хорошо делать так, как делали деды. Они были не совсем глупы. Я хотел, чтоб из него вырос настоящий господин, сильнее холопов не только умом, но и телом.
Помолчал. Затем сказал:
– Сын графа Ходанского, дражайшего соседа, едет дорогой среди льнов и всерьез говорит, что мужички будут с хлебом. Какой из него будет хозяин? Какого уважения ему ожидать от крепостных? А этот будет иным. Несколько лет среди землеробов, простая, здоровая пища, много воздуха, физические упражнения, размеренная жизнь. А лоск мы ему вернем за какой-то год.
Хитровато улыбнулся в усы.
– Поел, сынок? На вот тебе. Это засахаренные фрукты. Их называют цукатами. Можешь взять к ним чашечку кофе.
Густая коричневая струя потекла в маленькую, с наперсток, чашечку. Мать с интересом, даже немножко брезгливо следила за тем, как сын берет загорелой рукой цукат, настороженно кладет в рот.
То, что первое попало на язык, понравилось Алесю – сахар, который иногда привозили детям и в Озерище. Но дальше зубы завязли в чем-то непонятном – груша и не груша – и потому неожиданном и гадком.
Он выплюнул цукат под стол.
– Невкусные твои… марципаны.
Лицо отца помрачнело, когда он увидел, что на глазах матери выступили слезы.
– Ты неправа, Антонида, – сказал он. – Я счастлив за парня. У его товарищей желудок уже теперь навсегда испорчен сладостями. А этот будет, если понадобится, переваривать железо. Быстроногий, ловкий, здоровый. Надо же кому-то тянуть по земле род следующее тысячелетие.
И он привлек жену к себе, поцеловал в висок.
– Ah, Georges, – сказала она, – иногда ты такой, что я начинаю любить тебя безмерно.
Отец поднялся.
– Пойдем, сын. Буду тебе все показывать. А вы оставайтесь здесь, пан Адам. Сегодня докладов не будет ни у вас, ни у главного эконома. Посидите здесь с женой, попейте кофе… Кстати, жалованье получите через неделю за все три месяца.
– Что вы, князь, – покраснел Выбицкий, – и так бардзо задоволёны! Что мне надо? Я один.
– Ну вот и хорошо… Пойдем, Алесь… Что вначале – сады или дом?
Алесь уже был сыт домом. И потому сказал:
– Сады.
Они спустились с террасы на круг почета и углубились в одну из радиальных аллей. Только здесь Алесь почувствовал себя лучше, потому что все вокруг было знакомым – деревья, трава, гравий под ногами.
Какое-то время шли молча. Потом отец как-то даже виновато сказал:
– Ты ее люби, Алесь… Люби, как я… Она твоя мать… Ты не смотри, что она строгая… Она, брат, добрая.
И его простоватое красивое лицо стало таким необычным, что Алесь опустил глаза.
– Буду ее любить… Что ж поделаешь, если уж так получилось.
Отец повеселел.
– Ну вот и хорошо… Ты не думай. Придет день постижения в юноши. К этому дню будут тебя, брат, шлифовать… с песком, чтоб не плевался… А потом, если только захочешь, будешь ездить и к Когутам, и в соседние дома. Я тебя ограничивать не хочу, не буду. Расти, как богу угодно. Это лучше… Коня тебе подарю – так до Озерища совсем близко будет, каких-то десять верст. И помни: ты здесь хозяин, как и я. Приказывай. Приучайся. Я думаю, будем друзьями… А за Когутов не бойся, им будет хорошо.
– Я и тебя буду любить… отец.
– Ну вот и хорошо, брат. Пошли.
Аллея вывела их через парк и плодовый сад к длинным серым строениям под черепицей. Строения окружал глубокий ров, заросший лопухами и крапивой. На самом дне струилась вода. Подъемный мостик лежал над рвом.
– Здесь псарня и конюшни, – сказал отец.
На манежной площадке гоняли на корде коней. Англичанин-жокей, длиннозубый и спокойный, как статуя, стоял на обочине, пощелкивая хлыстом по лаковому сапогу. Невозмутимо поздоровался с отцом за руку.
– Что нового, пан Кребс?
– Этот народ… – англичанин отвел в сторону сигару, зажатую между прямыми, как карандаш, пальцами, – ему б ездить по- цыгански, безо всякий закон… Сегодня засеклась Бианка.
– Может, оно и лучше, – сказал отец. – Я всегда говорил вам, что надо готовить к скачкам Змея.
– О, но! – запротестовал англичанин. – Сложение Змея не есть соответствующее сложение. Посмотрите на его бабки. Посмотрите – Мери его мать, посмотрите на ее калмыцкую грудастость и, пожалуй, вислозадость. Но, но!
Из манежа собирались к ним конюхи. Старший конюх Змитер, обожженный солнцем до того, что кожа шелушилась на носу, как на молодой картошке, снял шапку.
– Накройся, – сказал отец. – Знаешь, не люблю.
Змитер притворно вздохнул, надел шапку.
– И не вздыхай, – сказал отец, – не подлизывайся. Чует кошка. Было тебе приказано бинтовать Бианку или нет?
– О, Змитер, бестия Змитер, – сказал англичанин, – хитрый азиат Змитер. Они все в заговоре, они не хотели Бианки, они хотели выпустить местного дрыкганта [19]… совсем как сам господин князь Загорский.
Отцовы глаза искрились смехом.
– Что ж поделаешь, мистер Кребс. Тут уж ничего не исправишь. Видимо, будем выпускать на скачки трехлеток – Змея, Черкеса и Мамелюка.
И рявкнул на Змитера:
– Еще раз допустишь такое – не пошлю покупать коней, кукуй себе в Загорщине! – Вздохнул. – Подбери для панича кобылку из более смирных и жеребца.
