Рассмеялся.
– Мы с ним и в крепостях на линии стояли. Это только говорят, что 'война, у, война!', а на самом деле война – это тоска. Особенно в крепости. Редко когда что-нибудь веселое произойдет. Был я одно время комендантом крепости Шатой. Одно название, что крепость. Вал, да забор, да кое-где глинобитная стена. Ну, однако, у меня солдаты и несколько пушек. Вот однажды стою на стене и вижу – пыль на дороге. Летит всадник. Ободранный такой джигит. Буркой что-то прикрыл. Подлетает под ворота: 'Иван! Открывай!' – 'Чего тебе надо?' – 'Открывай! Пропал совсем, если не откроешь!'
Снова рассмеялся.
– 'Да что тебе здесь надо?' – спрашиваю. Тот как взовьется. Глаза бандитские, жалостные, в горле аж клокочет. 'Открой, шайтан. Марушка карапчил'. А это у него, значит, денег не было, так он себе девку, жинку, взял да и украл. Хорошо. Впустил я его. Он благодарит. И девка кланяется. А оружие я у него все же отнял. Знаю, чем это кончится. Дал ему с девкой пустую халупу. Думаю: 'Попробуйте найти. А если и найдете, поздно будет'. Сам ушел чай пить. И двух чашек не выпил, зовет солдат: 'Идите на стену, ваше благородие'. Иду. Вижу, перед воротами человек пятьдесят конных. Все с ружьями. Ну, думаю, купил себе хлопот из-за чужой свадьбы… Впереди всадников чеченец. Нос словно у ястреба, борода рыжая, как будто, ты скажи, он ее нарочно выкрасил. Глаза бандитские. И папаха белым обкручена… Ходжа! 'Иван, открываай, вор у тебя. Карапчил мою дочку. Мы его сейчас резать будем'. А я ему: 'Ты в своем доме дашь кого-нибудь резать? Вот. А тут мой дом'. – 'Я в своем доме воров не принимаю'. – ' Так что, говорю, ни один из твоих гостей за барантой за Терек не ходил?' Несколько человек рассмеялись. Затем рыжий говорит: 'Впусти меня одного'. 'Ну, один, – подумал я, – ничего не сделает. Да и поздно'. 'Иди, говорю. Только остальные пусть отъедут, а ты оружие положи'. Рыжий говорит: 'Кинжал один оставь, Иван'.
Ну вот, не стал я рыжего оскорблять. Впустил. Идет он, только глазами по сторонам зыркает. И, как кто его ведет, прямо к той мазанке. Ну, думаю, сейчас начнется. Взял кинжал да как метнул в дверь, зубы оскалив, – тот аж дюйма на четыре впился. Только и сказал: 'Гых-х…' Понял, что поздно, но злость сорвал. Да еще как бы сказал этим ударом: 'Взял ты мою дочь, так возьми и кинжал, подавись…' А спустя несколько дней помирились. Такая гулянка перед крепостью была – любота! И меня угощали, как посаженного отца.
Помолчал.
– Это приятно вспомнить. А остальное – враки. Народ, главное, хороший. Нельзя мне было того джигита не впустить. Ну что, ну, зарезали б. Мало зарезали людей? Мало их и так резали, чтоб еще за любовь… Знаешь. Как по-ихнему 'любимая' будет? Хъеме… Слышишь? Словно подышал… О!…
Дядька шел спать. А Алесь лежал без света и смотрел, как в коридоре бьется в печке огонь.
Домик в саду. Простые люди. Простые слова и воспоминания. Простые напевы женщин в людской.
Чесал он сошки
С моих белых плеч,
Вил он веревки
С моих русых кос,
Пускал ручеечки
Из моих горьких слез.
И он еще больше понял после этих дней: все в простоте, все в близости к этим. Им тяжело, надо быть с ними.
Печка. Отсветы огня.
И вообще – кому было хорошо жить на этой земле? Все, казалось, есть, а болит душа.
Лица плыли перед ним… Пан Юрий… Мать… Раубич…
Почему так несчастны люди?!
…Дядька… Лермонтов… Черкесы… Шевченко… Кастусь… Малаховский… Виктор… Черный Война…
Почему так несчастна земля?! И вокруг несчастна, и особенно здесь несчастна.
Плясал в темноте огонь. И, глядя на него, Алесь думал:
'Бунт идет… Идет восстание… Идет революция, взрыв бешеного гнева и ярости. Неумолимый пожар от Гродни до Днепра. Его не может не быть, такое сделали с людьми… Идет свобода к моему народу и всем народам…'
Огонь пылал во тьме.
'Она идет. Только слепые не видят, только глухие не слышат. 'Лицемерные! Облик неба распознать умеете, а знамений времени не можете?' Она неминуемо будет в том поганом, паскудном мире, который вы построили. Мир наиподлейшей лжи, нагайки, тюрем, угнетения малых народов, запрета языка, зажимания рта… Но главное – в мире лжи.
Потому что вы не просто убиваете людей и народы – вы лжете, что вы их благодетели, и принуждаете того, кого убиваете, чтоб он кричал: 'Благодарю!'
Близится час. Канет вода из рукомойника. Каждая капля – это на каплю ближе к вашей гибели, как бы вы ни цеплялись за жизнь.
Как бы ни лгали, каких бы палачей и лгунов ни покупали и ни ставили себе на защиту.
Капли падают во тьме, и точат, и приближают…
Кап…
Кап…
Кап-п…'
X
Тайна Павлюка Когута все же выплыла наверх. Да еще и совсем по-глупому. Доверилась Галинка Кахнова младшему брату Илларию, послала к Павлюку, чтоб позвал. Малыш прибежал в хату к Когутам, узнал, что Павлюк в гумне меняет с братьями нижний венок бревен, вскочил туда и ляпнул:
– Павлюцо-ок… Сястла пласила, цтоб не задерзался, как вчела.
Кондрат с Андреем так и сели на бревно.
В следующее мгновение Илларий уже улепетывал, поняв, что сделал что-то не так, а Кондрат гнался за ним, чтоб расспросить подробно. Мальчик был, однако, умнее, чем можно было предположить, шмыгнул от взрослого оболтуса в лаз под амбаром, да там и затаился.
Кондрат предлагал ему сдаться. Обещал разные блага сладким, аж самому гадко было – такой уж сахар медович! – голосом. Малый только сопел.
Когут со злости нарвал крапивы и туго заткнул лаз, а сам, потирая ладони, пошел в гумно, думая, что б все это значило.
А когда пришел, братья дрались.
– Братьям… на дороге… встал? – выдыхал Андрей.
– Не ожидать же… пока вы ее… вдвоем… седую… в монастырь поведете, – сопел Павлюк.
Кондрат кинулся разнимать и получил от Павлюка в ухо, а от Андрея в челюсть. Рассердился, двинул Андрею, потому что тот дал первый. И еще от него получил. Вдохновленный этим, Павлюк наподдал и начал нажимать на Андрея, пока тот, отступая, не упал за бревно и не накрылся ногами.
И лишь тогда Кондрат понял, что обидели и его. И вовсе не Андрей. Схватил брата за грудь, бросил через ногу на солому.
– Ты? С нею?
Прижал в угол.
– С нею, – мужественно ответил Павлюк.
– Будешь?
– Буду.
– Глаза твои где были? Два года она нам дорога.
– Я поначалу и ждал. Да не ждала она. Неохота ей двадцать лет ожидать.
– Отступись.
– Нет. – Павлюк навесил Кондрату.
И в этот миг на младшего навалился Андрей. Дрались молча, сжав зубы. Павлюк был в ярости. Двое на одного. Так черта лысого им девка. Спросили б, дьяволы, у нее.
Павлюка прижали к стене. Рассудительный и спокойный, он мог иногда взрываться лютой яростью. И теперь, увидев, что его побеждают и могут так надавать, что за неделю под забор не пойдешь, он ощутил, как глаза застлал красный туман.
Рванулся меж братьев и снял со стены цеп – дубовый бич на отполированном руками ореховом цепильно.
– Прочь! – рыкнул так, что братья отлетели. – Сунетесь к ней – убью… Стеснялся вас, а вы с кулаками… Убью!
И ринулся на них. Кондрат было захохотал, но сразу отскочил. Цеп врезался в ток у самых его ног.
– Дур-ило! Ты что?!
Но Андрей с побелевшими глазами схватил уже второй цеп и бежал к Павлюку.
Гэх-х! Цепы встретились в воздухе, перекрутились.
Павлюк вырвал свой. Кондрат недоумевающе смотрел, как братья лезли друг на друга. Это была уже не шутка. И тогда он тоже схватил цеп.
Павлюк летел на Андрея, и Кондрат подставил цепильно, рванул цеп из рук брата и отбросил в угол… Андрей, словно не
