– Почерк, брат, у тебя хороший, – сказал отец, переворачивая пустой стаканчик. – Ну вот, а теперь до семнадцати лет – ни- ни.
И подражая старому Даниле Когуту, – прямо не отличишь! – забормотал:
– Гэта ж мы, ведаете, с дядькованым племянничком юшку варили.
Зашамкал ртом и по-стариковски покачал головой.
– Юшка розовая, добрая. Кобелю на хвост плесни – непременно ошалеет. А перцу сослепу столько насыпал, что племенничек глотнул, и до трех сосчитать не успели, а он от Турейки ужо в Радькове был. И там ужо… выл.
Все смеялись.
…Отец выпил чарку и подал бутылку доезжачему. Сказал в гонором, сквозь который проглядывала вина и стыд перед сыном за то, что произошло:
– Пей.
– Благодарим, – сказал Карп и тоже виновато крякнул.
Наконец первым бросил слово пан Юрий:
– Ты, брат, того… не очень.
– Да и я, пане… не того, – опустил голову Карп. – Не этого, значит.
Никто так ничего и не понял. Поняли только, что Карп чем-то провинился.
…И снова мягко ступали по жнивью кони… А вокруг лежала блекло-желтая земля.
Часа в четыре после полудня заметили на пригорке двух всадников, медленно ехавших навстречу.
– Кто такие? – спросил Кребс.
– Раубич, – ответил Карп. – Раубич и еще кто-то… Глядите вы, чего это тот, второй, замешкался? Во, обратно, поскакал.
Второй всадник на вороном коне и в самом деле исчез.
А Раубич медленно подъезжал к ним.
– Его-то мне и надо, – сказал князь.
Всадник приблизился. И Алесь снова с любопытством принялся рассматривать черные как смоль волосы, высокомерный рот и темные, как провалы, глаза под густыми ресницами.
Раубич поднял руку с железным браслетом. Плащ распахнулся, и все увидели за поясом пана два больших пистолета, украшенных тусклым серебром.
– Неудачной вам охоты, – бросил Раубич. – Волкu – в лескu.
– Спасибо, – ответил пан Юрий.
И вновь Алесь встретил взгляд Раубича. Глаза без райка смотрели в глаза мальчика, словно испытывая. И снова Алесь не опустил глаз, хотя выдержать этот взгляд ему было физически тяжело.
– Не испортился твой сын, – сказал Раубич. – Что ж, для хорошей, вольной жизни живет… Спасибо тебе, молодой князь, за Михалину. Только о тебе и разговор, как ты хорошо принял гостей. А почему не приезжаешь?
Алесь почувствовал, что железный медальон на его груди стал горячим.
– Ярош, – сказал пан Юрий, – отъедем на минутку.
– Давай, – согласился Раубич.
Они отъехали саженей на пятьдесят, к подножию высокого кургана.
– Ну? – сказал Раубич.
Князь медлил.
– Ты извини, не мое это дело, – заговорил он наконец, – но у всей округи распустились языки, словно цыганские кнуты… Все о… Раубичевом колдовстве.
– Ты же знаешь, я выписывал из самой столицы человека, чтоб обновить мозаику в моей церкви. – В глазах Раубича ничего нельзя было разглядеть. – Он варит смальту, испытывает составы, подгоняет их по цвету под те куски, которые еще не осыпались… Вот и все.
Отец рассматривал плетеный корбач.
– Конечно, я ж и говорю, что тебе нечего бояться. Но заинтересовались голубые… Поручик… извини, какой там высший чин, не помню… Мусатов просил маршалка [78] Загорского, чтоб тот не поднимал лишнего шума, если подземельями пана Раубича заинтересуется жандармерия.
– И что сделал маршалок Загорский? – с улыбкой спросил Раубич.
– Маршалок Загорский не обещал ему удовлетворить просьбу, потому что это оскорбит чувства дворян.
– Разве чувства наших дворян еще может что-то оскорбить?
– Да… Псам нечего делать в наших домах. Их место на псарне, у корыта с овсянкой. Но ты берегись, потому что на предводителя тоже могут не обратить внимания и обойтись без него.
– Пускай обходятся, – более тепло сказал Раубич. – Мне нечего бояться. Но за благородство, во всяком случае, спасибо предводителю дворянства Загорскому… дворянину Загорскому.
– Не за что, – ответил Загорский. – Потому что сказал тебе об этом не предводитель, а гражданин.
Оба замолчали. Курган над их головами был оранжевым от низкого солнца.
– И тот же гражданин Загорский просит тебя, гражданин Раубич, чтоб ты был осторожен, чтоб ты еще раз подумал.
– Не понимаю, о чем ты это?
– Дворянский заговор страшная штука, – прямо в черные зрачки Раубича глянули синие глаза пана Юрия. – Надо быть благородным и помнить, что имя нашему изуверу Николай, что одна гверилья окончилась гулом орудий, что фрондерство и распущенный язык обернуться лишь горем для несчастного края.
Лицо Раубича задрожало всеми мускулами.
– Несчастного края… Я не понимаю, о чем ты говоришь… Но дышать, дышать тяжело от позора и стыда за людей.
– Именно стыда, – сказал пан Юрий. – Надеяться на людей, за которых стыдно, которых ненавидят за порку и грабеж собственные мужики, 'горемычный народ'…
– Будь на губернском съезде дворянства, – неожиданно повернул разговор Раубич. – Обязательно будь.
Пан Юрий взглянул на него с любопытством.
– Что-нибудь будет?
– Будет, – сказал Раубич.
– Вы?
– Нет, не мы, но нам на руку.
– Буду, – пообещал пан Юрий. – И только еще раз прошу: не занимайся ты своим… колдовством, не кричи. Не будь слишком открытым, знай себе цену. Недавно из Петербурга выслали человека за одну фразу, брошенную в театре.
– Какую?
– Шла 'Жизнь за царя'. Хор пел: 'После битвы молодецкой получили мы царя'. И молодой человек бросил реплику: 'Говорил ведь я вам, что драка к добру не приводит'.
– Молодчина, – сказал Раубич.
Величественный молчаливый курган возвышался над ними, сизый от полыни и розовый от вереска, седой от паутины, спокойно-гордый и высокий в сиянии свободного синего дня. Мускулистая безволосая рука Раубича, украшенная железным браслетом, указала на него.
– Этому легче, – сказал Раубич. – Счастливый!
XIX
Зал губернского дворянского собрания напоминал море в непогоду. Весь этот полукруглый зал, все места за колоннами, подиум и амфитеатр хоров – все было забито людьми.
Председатель Басак-Яроцкий в своем кавказском офицерском мундире и при всех регалиях устал бить молоточком в гонг и лишь укоризненно покачивал головой:
– Черт знает что. Еще называется дворяне! Хуже маленьких детей.
– Дай им выкричаться, Петро, – спокойно бросил Юрий Загорский.
Он возвышался в первом ряду почетных кресел на подиуме. Рядом с ним пристроился старый граф Ходанский. На синем от бритья лице, как всегда, играла любезная улыбка.
Немного дальше – Исленьев. Румяное, как яблоко, старческое лицо его было недовольно, немножко даже брезгливо: разговоры, разговоры, разговоры – надоело.
В конце стола, возле урны, поодаль от всех развалился по-барски, с мягкой старческой грацией, в кресле старый Вежа. Рукой прикрыл рот. Людям в зале виден поверх руки хитрый, с искоркой, глаз.
Пан Юрий, маршалок Юрий – потому что здесь он был совсем иным, неизвестно откуда и величие взялось – обводил глазами зал
