И это было такое счастье, что она рассмеялась.
А в соседней комнате глупая нянька Тэкля будила Наталку. Не могла подождать, пока уедут.
– Вставай, встань, ласочка. Уснула, не помолившись… Нельзя спать без молитвы.
Наталка бормотала что-то и отталкивала руки старухи. Господи, ну зачем это. Вот глупая нянька. Для молитвы будит ребенка. Ничего не скажешь, резон.
– Нужно 'ати [97]' боженьке сказать… А не то волчок за бочок ухватит.
А что б тебя… Такая уж нужда одолела.
– Да я не хочу-у-у, – хныкала Наталка. – Я… спать.
– Читай-читай.
Майка прислушалась. Сонный голосок читал в соседней комнате:
Среди ужасного тумана
Майка прыснула.
– Все, – со вздохом сказала Наталка.
И вдруг добрая жалость охватила Майкино сердце. Она быстро прошла в комнату сестры. Наталка, заспанная и розовая от сна, умащивалась в кроватке.
Девушка, ощущая какую-то очень непонятную, совсем не сестринскую жалость к Наталке, подошла к ней и взяла на руки, нисколько не заботясь, что изомнет платье. Наталка раскрыла черные глаза, обхватила Майку за шею горячими, тоненькими ручками.
– Майка, – сказала за спиной пани Эвелина. – Сейчас же положи. Изомнешь платье.
Наталка прижалась сильнее, словно ища спасения. У Майки сжалось сердце:
– Мамуленька, возьми Наталку, возьми Стася… Загорские обижаются, когда не берем.
Темно-голубые глаза пани Эвелины смотрели на сестер. Потом улыбка тронула ее губы:
– Н-ну…
– Едем, едем, Наталочка, едем… – И Майка запрыгала вокруг матери.
…Выехали все вместе в дедовской огромной карете, которую держали специально для таких случаев.
Майка чувствовала себя чудесно. Сердце сжималось от ожидания. Чего она ждала, она не знала и сама. Скорее всего – беспричинного, молодого, такого большого, что сердце останавливается, счастья.
С Алесем они мало виделись все эти годы. Она была в институте – он в гимназии. А летом, когда он жил в Загорщине, отец возил ее то на воды, то в гости к теткам. За годы невольно выросла какая-то непонятная отчужденность. Чужим и почему-то моложе ее казался ей соседский сын, которому она когда-то подарила свой железный медальон.
И все же она ждала.
У нее был такой счастливый вид, что Ярош Раубич наклонился к ней. Глаза без райка виновато улыбнулись.
– Что с тобой, дочушка?
– Ничего, – смущенно сказала она. – Мне кажется, должно что-то случиться.
– У тебя всегда непременно что-то должно случиться, – сказал солидно Франс.
А пан Раубич смотрел на детей и думал, что Франс взрослый хлопец, да и Майка уже почти взрослая паненка… Он думал и со страдальческой улыбкой, как каторжник свою цепь, вертел железный браслет с трилистником, всадником и шиповником на кургане.
…Итальянские аркады белого дворца, перечеркнутые черными факелами тополей, открылись в конце аллеи. Полыхали огромные окна. По кругу медленно подъезжали к террасе кареты и брички. Плыла по ступенькам вверх пестрая толпа.
Майка вышла из кареты и, рядом с Франсом, двинулась навстречу музыке, свету, благоухающему теплу. Музыка пела что-то весеннее, такое мягкое и страстное, что слезы просились на глаза.
На верхней ступеньке стоял Вежа с паном Юрием и пани Антонидой.
– Раубич, – тихо сказал он, – радость, радость мне… А ты слышал, что царек сказал на приеме московских предводителей дворянства?
Поднял палец:
– 'Существующий порядок владения душами не может остаться неизменным…' О! Как думаешь, радость?
Широковатое лицо Раубича заиграло жесткими мускулами. Тень легла под глазами.
– Если б это от чистого сердца, радость была бы. А так это, по-моему, что-то вроде предложения Браниборского. Говорит о радости, а у самого челюсти, как у голавля, жадные, двигаются.
– И я думаю, – иронично улыбнулся дед. – В либерализм играет. Как его дядька. Ну, и окончит тоже… соответственно… Игры все…
Узкая, до смешного маленькая ручка пани Антониды тронула Вежу за локоть:
– Отец, здесь дети.
Дед замолчал. Потом взглянул на сноху и добродушно улыбнулся. Он стал заметно мягче относиться к ней – был благодарен за внука.
– Пани Эвелина, – улыбнулся пан Юрий, – радость беспредельная, что приехали… Франс, да вы важный, как магистр масонов… А Стах… Нет, смотрите вы, каков наш Стах… А ты, Наталочка, все молодеешь. Что же с тобой дальше будет, олененочек?
Смеялись его белоснежные зубы.
– И Майка, – неожиданно серьезно сказал он. – Вы сегодня удивительны, Майка… Алесь сейчас придет. Он ушел размещать хлопцев.
Вежа смотрел на Майку.
– Ты? – спросил он. – Сколько же это?
– Шестнадцать, – сказала пани Эвелина.
– Та-ак. Пожалуй, теперь уже тебя не назовешь чертиком…
– Что удивительного? – сказал Раубич. – Окончила институт.
Детей отвели в их зал, в тот самый, где когда-то они разбили вазу. Майка вспомнила: черепок с хвостом синей рыбки до сих пор лежит в шкатулочке.
В зале слуги скребли восковые свечи. 'Стружки' сыпались на дубовые кирпичи пола. Дети потом, танцуя, разнесут все ногами. Будет лучше, чем специально натереть.
Майке сразу подумалось: 'А нам теперь сюда, в эту комнату, уже нельзя. Мы теперь взрослые'.
На миг пришло сожаление. А потом снова вернулась радость.
Она вступала в зал с прежним чувством. Видела, как от двери на нее смотрят глаза пана Юрия и пани Антониды. Смотрят с каким-то настороженным ожиданием. И в сердце родился неосмысленный протест: 'Почему они так смотрят на меня?'
Мысль сразу же исчезла, потому что пестрая группа окружила ее.
– Это кто? Бог мой? Ядзя! Ядзенька!
Ядзенька стояла все такая же, все так же похожая на куклу. Но она была… она была ростом почти с Майку. Тоненькая, изящная…
– Маюнька! Малюнька! – смеются синие глаза.
А потом пошло. Черный улыбающийся Янка и его руки, сильно сжимающие ее ладошки.
– Майка! Майка! – смотрит в глаза, словно не верит. – Как мы рады! Как обрадуется Алесь!
– Тебе хорошо, Янка?
– Мне хорошо. Я теперь сын, реченный Ян Клейна.
…Куда это смотрит мимо нее длинный, сразу посерьезневший Янка?
Михалина посмотрела туда, в тот самый миг на хорах запели скрипки. Словно нарочно. И от их задумчивого пения снова упало сердце.
Шагах в пяти от нее стоял Алесь и странно, как будто испуганно, как будто не узнал, смотрел ей в глаза.
Она тоже не сразу узнала его. Совсем взрослый. Вытянулся, почти как пан Юрий, и, наверно, будет выше. И такой же
