падения монопартийного режима в 90-х гг. прошлого века. Хотя в странах Восточной Европы такое направление историографии получило широкое распространение, в Сербии пока нет научных работ, которые опровергали бы освободительную роль РККА осенью 1944 г., хотя многие из них неартикулированно исходят именно из этого тезиса. Публицистические работы такого направления, конечно, уже есть и в Сербии. Например, ведущий современный биограф Тито, журналист Перо Симич, тщательно изучавший югославские и российские архивы и издающий свои книги многотысячными тиражами в Белграде, считает действия РККА в Сербии осенью 1944 г. «вторжением»[815]. При этом недалек от истины профессор истории Белградского факультета Никола Самарджич, который, выступая по радио в 2007 г., констатировал, что «Сербия разделилась по вопросу о том, началась ли оккупация в 1941 г. или вхождением южного фланга Красной армии в 1944 г. Для некоторых это был намного худший вид оккупации, так как последствия были намного более тяжелыми». Такая «младоевропейская» тенденция в сербской историографии находит активную поддержку и в трудах западноевропейских ученых. Например, ведущий современный немецкий специалист в области истории Сербии, написавший объемный обзор истории Сербии, переведенный огромным тиражом на сербский язык, полагает, что «немецкие войска в октябре 1944 отступили из Сербии», затем «Белград захватили части Красной армии и Народно-освободительной армии Югославии», а «после этого ''освобождения'' началась волна арестов и расстрелов»[816].
Объективно говоря, вхождение РККА на территорию Югославии нельзя рассматривать как однозначное явление. Многослойность «освободительного похода Красной армии на Балканах» стала ясной даже для ученых из Института военной истории МО РФ. Даже они признают, что «Многомерный характер деятельности Красной армии… определяется сложностью задач, которые они решали, спецификой военной ситуации… в Румынии, Югославии и Болгарии… Нельзя не взять во внимание то, что Красная Армия даже по своему названию выражала не только национально-государственную принадлежность, но и социально-классовое назначение, типичное для нее с первых дней существования советского государства — революционная армия, вооруженный отряд мирового пролетариата…»[817]. Проблему двойного значения событий осени 1944 г. нельзя рассматривать вне контекста взаимного восприятия советских солдат и населения Сербии (партизан, четников, гражданских лиц), столкнувшихся лицом к лицу. Поведение советского солдата в Сербии осенью 1944 г. и отношение к нему местного населения оказали в дальнейшем исключительное влияние на формирование стереотипов друг о друге.
Югославская и советская историографии долго проходили через фазу «соревновательного» подхода к роли советских и партизанских войск в изгнании немцев из восточной части Югославии и Белграда. В то время как советские авторы говорили о «наступлении советских войск в Югославии и освобождении восточной части страны и Белграда»[818], югославские титовские историки рассказывали о «прорыве основных сил НОАЮ в Сербию и наступлении на Белград 1-й армейской группы НОАЮ и 4-го механизированного корпуса Красной армии» [819]. Элегантно манипулируя названиями эти «ученые» забывали соотнести численность 4-го мехкорпуса РККА и 1-й армейской группы НОАЮ. Лишь исследования 90-х годов, основанные на материалах открывшихся архивов, сделали эту дискуссию беспредметной. С советской стороны в Белградской операции с 28 сентября по 20 октября 1944 г. были задействованы около 300 000 человек (3-й Украинский фронт — 200 000, части 2-го Украинского фронта на севере Сербии — 93 500, Дунайская флотилия — 6500)[820]. НОАЮ использовала для прорыва в Сербию 9 дивизий, насчитывавших всего 26 бригад, а в самой Сербии НОАЮ имела еще 5 дивизий, каждая из которых также насчитывала не более 3 бригад, хотя их состав и боевая эффективность достаточно спорны[821]. Исходя из средней численности бригады НОАЮ на 1944 г. в 950 человек[822], общая численность югославских сил, участвовавших в Белградской операции, должна была составлять около 40 тысяч человек. Войдя на территорию Сербии, НОАЮ активно проводила мобилизацию, но роль этого нового пополнения, не имевшего боевой подготовки, не могла быть значительной в событиях октября 1944 г.
Еще одной острой темой, касающейся осени 1944 г., было «приглашение» или даже в некоторых югославских работах «разрешение» (!), которое Тито дал на «советскую просьбу о проходе через югославскую территорию». Речь идет об опубликованном в «Правде» заявлении ТАСС от 28 сентября 1944 г., поданное как результат переговоров Сталин — Тито. Это сообщение гласило: «Несколько дней назад советское командование, имея в виду интересы развития боевых операций против немецких и венгерских войск в Венгрии, обратилось к Национальному комитету освобождения Югославии… с просьбой дать согласие на временный вход советских войск на югославскую территорию, которая граничит с Венгрией…» [823]Стоит отметить, что еще 26 сентября 1944 г. В.М. Молотовым было передано послу США в СССР У.А. Гарриману сообщение о том, что «…советское командование обратилось к Верховному командованию и Национальному комитету Югославии с просьбой разрешить некоторой части советских войск в целях развития операций против немецко-венгерских войск в Венгрии, вступить временно на территорию Югославии, примыкающую к Венгрии, с тем чтобы по миновании надобности, советские войска были уведены из Югославии…», и что НКОЮ и штаб НОАЮ «…удовлетворили просьбу советского командования при условии, что в тылу советских войск на территории Югославии будет функционировать исключительно югославская гражданская администрация народно- освободительного движения»[824].
Югославская историография очень серьезно подошла к этому документу, который появился лишь с целью укрепления авторитета югославских партизан как независимой стороны в международных отношениях. Югославские историки до самого конца существования СФРЮ серьезно относились к разрешению «на вход», данному Сталину маршалом Тито, и даже критиковали некоторые недостаточно дипломатические выражения из сообщения ТАСС![825]Лишь отдельные югославские историки смогли признать очевидное намерение советской дипломатии, породившей
