— На этого полицейского. Строцци сказал, что пещера и убийство между собой не связаны.
Девушка вздохнула.
— А что он мог сказать? Ведь Bocca del Lupo — будущий символ новой Италии! Полицейский — одна из розыскных версий, причем не слишком умная. Хочешь еще? Твой знакомый Отто Ган тоже подходит. У него и мотив имеется.
Уолтер понял, что следователем ему точно не быть.
— Но в Риме интересуются именно пещерой. У Строцци спросят о красном луче. У него нет ни специалистов, ни оборудования, сегодняшняя ночь — последняя. Пропустит — и еще месяц ждать. Мы все связали?
Молодой человек принялся подсчитывать звенья. Вроде бы складывалось.
— Еще одно, — добавила девушка. — Своих он брать не хочет. Есть такое мудреное выражение «монополия на информацию». Мы-то с тобой к Муссолини не пойдем!
Спорить не имело смысла. Уолтер отвернулся, поглядел на пустую платформу. Вечный железнодорожник с флажком, водокачка, рельсы в два ряда, горный хребет на горизонте. Баргарата-Мармарола… За день успел привыкнуть, еще и скучать будет.
Умно ли, глупо придумано, а назад не повернешь.
— В Волчью Пасть, говоришь? Значит, заглянем в Волчью Пасть!
Анна стала рядом. Рука коснулась руки.
— Именно так, рыцарь Квентин!
На них никто не смотрел — пусто на маленькой станции, затерянной среди гор Южного Тироля. Пуста и грунтовка, ведущая к поселку, и близкий горный склон, и светлое предвечернее небо. Исчезли даже беспокойные птицы, устав кружить над теплой весенней землей. Но был взгляд иной, горний — всепроникающий, не знающий преград, он м енял реальность, превращая суетное в вечное. Заострялись углы, сгущались краски, рассыпалось в серый прах случайное и преходящее. Только самое главное, без чего не стоит и не будет стоять этот мир.
Пустая земля, пустое небо. Жизнь и Смерть.
4
Первым, кого увидел Уолтер, выбравшись из кабины грузовика, был сержант Никола Ларуссо, сам себе усатый монумент. Все те же могучие плечи, мощный торс, кустистые брови над темными внимательными глазами. Но это издалека, если близко не подходить и не всматриваться. Сдал монумент, трещинами покрылся, того и гляди рассыплется. Не тот Ларуссо, не тот!
Вместо выглаженной утюгом формы с фуражкой и сверкающей бляхой на поясе — потертое армейское старье, в котором усач поднимался на вершину. Щеки небриты, на левой скуле темное пятно, под ухом тоже пятно, в глазах же такое, что лучше не глядеть. И трубка исчезла, папироса в зубах торчит и та погасшая.
Перри хотел бодро отрапортовать, взглянул и передумал. Подошел ближе, руку протянул:
— Как вы, синьор? Живы?
— Не знаю, — честно ответил сержант. Папиросу выплюнул, ладонь пожал. Посмотрел невесело.
— Что меня защитить пытались, спасибо, синьор Перри. Сразу понял, что честный вы человек, правильный…
Взгляд отвел, дрогнул широкими плечами.
— Все равно — трибунал. И не отплеваться, как ни крути — виноват. Дуче правильно говорит: «Dio e Patria. Ogni altro affetto, ogni altro dovere vien dopo». А я сплоховал.
И что на такое ответить? Уолтер промолчал, сделав вид, что ему стал очень интересен окружающий вид. И вправду, кое-что под горой изменилось. Там, где прежде стояла чудо-машина «Понтиак-кемпер», теперь белели палатки — две поменьше, за ними еще одна, огромная. Рядом два авто, легковое и грузовик, по виду армейский, с зелеными бортами. И людей немало, никак не меньше дюжины. Кто в форме, кто штатский, а кто не пойми в чем.
— А трубка где ваша? — решился, наконец, спросить он.
Ларуссо глубоко вздохнул, провел ручищей по разбитой скуле.
— Глиняная она была, синьор.
На том разговор и кончился.
— Стр-р-ройся! — гаркнул Антонио Строцци.
* * *
Трое — плечом к плечу. Один перед строем. Закатное солнце. Темный гребень горы.
— Проверить вещи!.. Попрыгали… Фляги у всех? Хорошо… Объявляю порядок движения. Я — первый, за мною синьорина Фогель…
