работу сокращают и т. п. Они так углубились в разговор, а малыши увлеклись спором, что и не заметили, как догнали их сани и ехали теперь за ними шагом. На передке, в нагольном тулупе, помещался мужик и правил лошадкою, а в обшивнях сидел кто-то похожий на барина, в медвежьей шубе и черной мерлушечьей шапке. Как седоку, так и кучеру отлично был слышен ребячий спор. Прошатка, разгорячает, выпалил в кого-то нехорошим словом.
— Вот это дело, — сказал Ванюшка. — И не стыдно тебе, Кузьмин, браниться? Какой завтра день? Вспомни-ка!
— А ты нишкни! — вскинулся тот. — Я без тебя знаю…
— Нет, брат, видно, не знаешь. Ну-тка, скажи, куда мы теперь идем? Прошатка запальчиво крикнуть:
— Замолчи!.. Вор!
На несколько секунд все стихли: так озадачило их последнее слово.
— Ах, Прохор! — с болезненной тоскою в голосе вымолвил погодя Ванюшка и ни слова более уже не добавил.
— Вот тебе и Прохор! — передразнил Кузьмин. — Что, прикусил язык-то?
Не сразу Ванюшка собрался с духом ответить:
— Я не вор… Мне картинок захотелось… Мал я тогда еще был, ничего не смыслил.
— Не смыслил ты!.. А в лавку к дяде Андрею залезть смыслу достало?
— Да разве я за худым чем? — с тою же мукою в голосе оправдывался Ванюшка. — Ведь я ничего бы не взял.
— Все равно, перевозчик, а в лавку ты залез, — вмешался Петяйка. — Мы помним.
Тут позади раздался звучный голос:
— Мир дорогою, добрые люди!
Ребятки посторонились.
— Учителев барин! — шепотом перемолвились.
— К утрени, что ли, пробираетесь? — спросил из саней в медвежьей шубе.
— К заутрени идем, желаем и обедню отстоять, — отозвались подростки. — А ты, барин, куда едешь?
— Я тоже в церковь… Не подвезти ли кого?
— Спасибо. Не больно, чай, уж много до села осталось… Надобно для Бога потрудиться… Дойдем потихоньку.
Барин обратился к перевозчику:
— Ваня! Ты не хочешь ли? Довезу.
Мальчик хотел броситься к саням, но в нерешительности остановился.
— Нет… Спасибо. Я уж не стану от товарищей отбиваться.
— Ну, как хочешь… А после утрени ты в церкви подойди: мне надо с тобою поговорить.
Мужик хлестнул вожжами, лошадка побежала рысцою, и пошевни очутились впереди. Ребятки их далеко проводили глазами.
— Да что он рано больно поехал? — недоумевала кучка. — Нешто не к попову ли сыну наперед заедет?
Барин, проехавший мимо, гостил в полуторе версте от Липовки, в большой деревне, где была школа. Он приехал весною из Петербурга, нанял в квартире учителя комнату, прожил лето и зазимовал. Ребятки видели его часто с ружьем; отдыхая в их деревне, он перезнакомился с мужиками, и его все звали «учителевым барином».
— А что, ведь, учителев барин, пожалуй, слышал, как ты, Прошатка, бранился, — сказал Петяйка.
— Так что, — отвечал тот, — наплевать мне на него.
Еще за час до начала утрени богомольцы пришли в село. У низенькой каменной ограды везде стояли пошевни-сани, в них сидели мужики, девки и бабы; внутри ограды и на ступеньках паперти толпились ребятки, пришедшие из разных деревень. Липовские потолкались между ними, встретились со знакомыми, обменялись друг с другом деревенскими новостями, и, как только дверь на паперти отперли, все хлынули в церковь; некоторые остановились у «казенки», чтобы взять свечки. Купив копеечную тоненькую свечку, Ванюшка сам зажег ее, прилепил на большой подсвечник и стал перед иконою праздника.
Началась служба. При полном освещении, церковь битком набита деревенским людом; впереди, между обоими клиросами, выстроились рядами ребятки и пареньки, одетые хоть и не одинаково, но по-праздничному, все с гладко причесанными волосами, свежими, румяными лицами и блистающими глазами. По церкви разносится синеватый дым ладана, священник и дьякон служат в новых светлых ризах, хор певчих, под управлением регента-учителя, громко и торжественно поет: «Христос рождается, славите!..» Боковые двери приотворены, но в церкви жара и духота. Ванюшка не спускает глаз с иконы, глядит он на Деву Марию, младенца Христа, лежащего в яслях, и пастухов, преклоняющих колена пред Сыном Бога, на Которого пал широкий луч стоящей на небе звезды. Лицо мальчика грустно, светло-русые волосенки на висках прилипли, в голубых глазах дрожат и сверкают слезы; по временам он глубоко о чем-то вздыхает. Но вот, точно он вспомнил что, поспешно стал креститься и кланяться в землю; долго и не переставая молится, как будто в этой необычайно горячей молитве он хотел излить все горе своего детского сердца, позабыть страшную обиду, от которой жжет ему лицо и бросает всего в
