самоубийства сына.
— Грешно — это справедливо. Потому, против Бога. Вот я и пришел насчет души поговорить… Болит у меня, прямо надо сказать, душа, тоскую, а об чем, об каких случаях, того не знаю… Дивное дело! Жил-жил, все ничего, а тут вдруг вон куда пошло!.. И хотел бы дознаться, отчего это бывает?
— Как же она у тебя болит, душа-то?
— Да так, сам не знаю, в каком роде… А вижу, что главная сила в душе. Отчего это бывает?
— Тоска, говоришь?
— Не одна тоска, а все. Иной раз ску-учно станет и до того уж дойду, что сам как есть не в своем виде…
— Трудись хорошенько. Скука происходит от праздности, — посоветовал батюшка.
— Так ведь я допреж этой пакости не отлынивал от работы, и сейчас бы рад работать, да не могу. Скучно! Тошно мне смотреть на все… И рад бы приспособить себя к делу, а, между прочим, скучно… Отчего это бывает?
— От различных причин бывает, — многозначительно отвечал батюшка, но в полной мере недоумевая.
— А то случается, что я все думаю разные мысли, — продолжал Гаврило.
— Какие же мысли?
— Да мысли-то, по правде сказать, не настоящие, а все больше предсмертное мне приходит в голову…
— То есть как это предсмертное? — спросил батюшка, побледнев и с сердцем.
— Да так, о смертях, вишь, я все думаю, — пояснил Гаврило.
— Дуришь, я вижу, ты!.. Что же ты думаешь?
— Разное. Живет, например, около меня Василий Чилигин, колотится кое-как со дня на день, по зимам мерзнет, а то так по два дня без пищи ходит… Я и думаю: скоро ли же Чилигин кончится?
Батюшка неодобрительно покачал головой.
— Или, например, Тимофей Луков. Дом бросил, жена убегла от него, а он безобразничает… И думаю я: лучше бы Тимошке помереть!
— Это, брат, грешно, зла желать ближнему, — возразил батюшка строго.
— Сам вижу, грех, а не могу… Вижу которого, например, человека и думаю: «зачем ты живешь?». И про себя у меня такие же мысли. Делал бы, работал бы с удовольствием, а не знаю, что к чему… Потому я и спрашиваю, как бы хворь эту вывести?.. Очень она меня убивает!
— Да я не понимаю, какая хворь? По-моему, дурь одна… Какая это хворь? — нетерпеливо сказал батюшка, которому стал надоедать этот разговор.
— Жизни не рад — вот какая моя хворь! Не знаю, что к чему, зачем… и к каким правилам, — упорно настаивал Гаврило.
— Ты ведь землепашец? — строго спросил батюшка.
— Землепашец, верно.
— Чего же тебе еще? Добывай хлеб в поте лица твоего и благо ти будет, как сказано в писании…
— А зачем мне хлеб? — пытливо спросил Гаврило.
— Как зачем? Ты уж, брат, кажется, замололся. Хлеб потребен человеку.
Батюшка проговорил это лениво, не зная, как отвязаться от странного мужичонки.
— Хлеб, точно, ничего… хлеб — оно хорошее дело. Да для чего он? Вот какая штука-то! Нынче я ем, а завтра опять буду есть его… Весь век сваливаешь в себя хлеб, как в прорву какую, как в мешок пустой, а для чего? Вот оно и скучно… Так и во всяком деле, примешься хорошо, начнешь работать, да вдруг спросишь себя: зачем? для чего? И скучно…
— Так ведь тебе, дурак, жить надо! Затем ты и работаешь! — сказал гневно батюшка.
— А зачем мне надо жить? — спросил Гаврило.
Батюшка плюнул.
— Тьфу! ты, дурак эдакий!
— Ты уж, отец, не изволь гневаться. Ведь я тебе рассказываю, какие мои предсмертные мысли… Я и сам ведь не рад; уж до той меры дойдет, что тошно, болит душа… Отчего это бывает?
— Будет тебе молоть! — сказал строго батюшка, собираясь покончить странный разговор.
— Главное, деваться мне некуда! — возразил грустно Гаврило.
— Молись Богу, трудись, работай… Это все от лени и пьянства… Больше мне нечего тебе присоветовать. А теперь ступай с Богом, — и батюшка при этом решительно встал.
Гаврило не ожидал, что беседа так круто прервется, и несколько времени топтался на месте. Но, оставленный батюшкой, он вышел вон, не говоря ни слова. А хотелось бы ему до многого допытаться; например, спросить: от какой причины сын батюшки наложил на себя руки?
Весь этот день Гаврило находился в смирном настроении. Но не то случилось на другой день. Нужно же было нелегкой столкнуть его снова с
