Исправник замахал рукой:
— Тише! Молчите! Говори кто-нибудь один… выборные!
Выступили вперед опять старшина, несколько стариков и молодых.
— Мы — выборные!
— Пусть кто-нибудь один!
Раздались голоса из толпы:
— Епанешников, говори! Или ты, Башаев!
Стал говорить Башаев, молодой, лет тридцати, живой, энергичный мужик небольшого роста, с курчавой светлой бородкой.
— Ваше благородие! — взволнованно, смело, звонким голосом крикнул он. — Мы не воровать приехали! Мы приехали свою землю пахать! Свою! Будьте свидетели! Вот здесь налицо господин управляющий, а вот окольные, посторонние люди — мы сами их призвали! Пусть нас здесь рассудят, будем в поле судиться, как наши прадеды судились! Ваше благородие! Посмотрите: вот на этом столе лежит царская грамота, царская! Дарственная! От самого царя Алексея Михайловича. Наша земля! Почему же ей владеет граф? Пускай господин управляющий положит на другой стол графскую грамоту! Может, его грамота сильнее — тогда мы уедем, там уже окольные люди будут судить! Мы требуем, нам желательно, чтобы показал, положил… Мы двадцать лет… Пусть положит!
Звонкий голос его разносился по всему полю.
— Пусть положит! — густо откликнулась толпа.
Исправник затряс бородой, и толпа, погалдев, стихла. Вперед выступил управляющий, желая что-то говорить.
Он говорил тихо, спокойным голосом, и его речь плохо была слышна в задних рядах.
— Я не понимайт… — доносились ломаные слова. — Какой такой полевой суд?.. Зачем суд? Какое имеет право? Я не обязан… ничего не покажу…
Толпа заглушила его враждебным рычаньем:
— Ага! не показывает, немчура! Харя!
— Видно, и показать-то нечего!
— Слышали? Не показывает!
— Не показывает!
Толпа гудела.
Исправник замахал платком.
Когда гул затих, он выпрямился, тряхнул волнистой бородой и закричал, напрягая грудь:
— Предупреждаю!.. Вы затеваете противозаконное! Никакого полевого суда нет и быть не должно! Убеждаю вас разойтись по домам!
— Не разойдемся! — загремело кругом.
Начался всеобщий говор. Толпа начинала возбуждаться, жестикулировать… Мелькали руки, бороды, оживленные, негодующие физиономии. Тысяча голосов на разные лады кричала:
— Мы требуем! Пусть прочитают! Двадцать лет!.. Документ! Управитель! Правда!.. Закон!..
Земский начальник давно уже весь трясся от злости. Бледный, с потемневшими горячими глазами, он протолкался вперед и что-то кричал рыкающим голосом, грозя кому-то кулаком.
Рев толпы стал затихать.
— Запрещаю!.. — услышала она грозный окрик. — Уйдите!.. Бунт!
При этом слове все сразу стихло. Словно разом вспомнили все уговор не давать повода к обвинению их в насилии. Толпа словно подавила в себе что-то. Только где-то позади опущенных голов вынырнула черная хохлатая голова с дерзкими острыми глазами, и среди внезапной тишины прозвучал насмешливый спокойный голос:
— Эй, ваше благородие! Ваше дело — только запрещать! Все вы закуплены графом! Мы ляжем костьми, а не уйдем! Так и знайте!
— Не уйдем! — опять загудела толпа. — Бунтовать мы не станем: мы по закону! Кабы захотели, давно бы… как пыль с лубка стряхнули!
Толпа оскорбленно рычала.
— Господа окольные люди! — нараспев зазвенел голос Башаева.
Он показался на столе, видный всем, и, протягивая народу развернутую хартию, не то кричал, не то пел:
— О-коль-ны-е лю-ди-и! Видели вы нашу царскую грамоту? Вот она-а! Глядите! Во-от! Видели?
— Видели! — ухнула тысяча голосов.
— А управитель… своей графской грамоты… не показа-ал?
— Не показал! — прокатилось по всему полю.
