Муравьев встретил гостя в кабинете. Генерал опять как ясное солнышко, – видно, дела его хороши. Гончаров поздравил его. Они беседовали как старые друзья. Гончаров теперь поосторожней, не может забыть, как Николай Николаевич звал его в Сибирь, старался вдохновить его и… засадил, как в карантин! Правда, в Якутске работалось хорошо. Но можно было давно Иркутск посмотреть!
– Да вот лицо обморозил, стыдно теперь в обществе показываться! – упрекнул осторожно Иван Александрович своего собеседника. – Можно было прекрасно доехать и до ледохода.
Но генерал и в ус не дул.
Сейчас в кабинете, рассказав массу новостей, Муравьев наконец спросил, как же Ивану Александровичу понравилась Сибирь.
– В Якутске немало любопытного, Николай Николаевич, – ответил Гончаров. Но не скрыл, что, по его мнению, человек еще не выработался в малообжитых местах.
Муравьеву ответ не совсем понравился.
– Да вы главного не видали еще, поживите у нас в Иркутске и посмотрите город, здешнее население. Здесь выработался особый тип русского человека. Общество ждет вас с нетерпением и встретит с раскрытыми объятиями.
Он стал повторять свои похвалы сибирякам. Гончаров и сам намеревался пожить в Иркутске. На мгновение Муравьев задумался. Какая-то тень пробежала по его лицу.
– Сведений нет о Камчатке, – вдруг сказал он. – Что в Якутске говорят по этому поводу?
Говорили там разное, всего не перескажешь, да Гончаров и не намеревался передавать чужие разговоры. Генерал, казалось, позабыл про собственный вопрос.
В три часа в столовой собралось большое общество. Гончаров представлен был Екатерине Николаевне.
С этого дня он стал получать массу приглашений в дома иркутян, и знакомство его с жизнью местного общества пошло полным ходом. И чуть ли не ежедневно генерал желал видеть его в своем доме, опять рассказывал, был откровенен, делился планами, советовался.
Гончаров замечал, что генералу от него чего-то надо. «Чего же? Может быть, просто ларчик открывался. Опять, значит, нельзя, чтобы я в Петербург явился прежде, чем там узнают из рук генерала, что произошло на Камчатке, и не поверят в его объяснения. Сколько раз уверял его, что я не историк. Нет, видно, он сильное подозрение питает к литераторам!»
Гончаров понемногу присматривался к Иркутску, к самому Муравьеву и его деятельности. Он всюду побывал. Но и тут было то же самое чиновничье общество, что везде в России, начиная от Петербурга.
Бывал он и у ссыльных и у купцов. Город в самом деле богат, своеобразен. В самом деле нет крепостного состояния, и вот уже тип русского человека переменился. Родились новые качества. Да и как может быть иначе, когда город в центре огромной, еще нетронутой страны, в которой все богатства лежат на поверхности.
Пришлось услышать, что Муравьев покрывает верных ему людей, хлопочет за одного взяточника, что сам травит некоторых ссыльных, и без того жестоко оскорбленных. Он ненавидит, например, Петрашевского. Напротив, других, у которых влиятельные родственники в Петербурге, ставит в привилегированное положение. Что тут верно, что навет – трудно разобраться.
Нет, Сибирь далеко еще не обетованная земля, какой желал представить ее Николай Николаевич. Вот Муравьев говорит, что Амур – прямой путь из Старого Света в Новый. Нет, до Нового Света еще далеко! Сначала надо, чтобы новый свет появился в России. Пока что Сибирь – казарма, а не страна свободы. Муравьев мечтает о демократии, а сам, говорят, способен на обдуманную расправу.
«Да, более того, несбыточные планы свойственны и Муравьеву. Хотя… Бог знает! Неужели он все осуществит, что хочет? Честь ему и хвала в таком случае. А я поеду все же в Россию, мне пора. Довольно я попутешествовал!»
Иногда противоречивые мысли теснились в голове Ивана Александровича, прежде чем в ней отстаивалось свое собственное, твердое мнение. Но часто мнение его складывалось быстро, даже сразу, что считал он свойством натур чувствительных. Нет слов, Николай Николаевич замечательная личность, но и он не может прыгнуть выше головы, и в его поступках сквозит барская натура. Он груб, деспотичен, тиранит неугодных, безжалостен. Край его покрыт не цветущими селениями свободных людей, а тюрьмами, рудниками, где трудятся каторжные, поселениями ссыльных, и все это в полной власти мелких и крупных чиновников. В их власти совершать любое насилие над кем угодно. А свободное население и смелое и удалое, да тоже во власти чиновников.
Нет, тут все посложней, чем в той семье военных моряков, к которой он привык за два года.
Но еще в тысячу раз хуже будет здесь, если уйдет Муравьев. Сядет на его место другой, и застонет опять Сибирь. Но уж не ради нужного дела, как при Муравьеве, а ради чиновничьих выгод.
Существовало мнение, что России не нужны реформы, не нужно самоуправление, а необходимо иметь два десятка хороших губернаторов, и все было бы как нельзя лучше, страна бы процветала. Вот перед глазами был человек редкой энергии, ума.
«Сибирь не видала крепостного права, – писал Иван Александрович, возвратившись поздно вечером из гостей, где опять наслышался всякой всячины, – но вкусила чиновничьего, чуть не горшего ига. Сибирская летопись изобилует… ужасами, начиная со знаменитого Гагарина и кончая… не знаю кем».
Глава шестнадцатая. Славные вести
