Когда разбираешься в переводческой практике буквалистов и особенно в теориях Е. Ланна, то все время вспоминаются какие-то уже слышанные, знакомые мотивы, и постепенно приходит на ум еще один случай проявления догматической схоластики в области науки о языке и литературе.
Приходится вспомнить некоторые из тех элементов «нового учения» Н.Я. Марра о языке, которые могут иметь отношение к разбираемым нами вопросам как наглядное предостережение и напоминание о том, до каких пределов могут завести схоластика и догматизм.
Таковы: неисторический подход к языковым явлениям, при котором, в угоду произвольным и надуманным схемам, искажаются и подтасовываются факты реального бытия языка; отрыв мышления от языка и всяческая заумь; неуважение к законам родного языка, разрушение его строя и грамматики внедрением иноязычия и чужих языковых норм и элементов вроде псевдонаучной терминологии; теория языковых взрывов; преувеличение роли профессиональных и социальных жаргонов и стремление подменить ими общенародный язык; и, наконец, догматическая декларативность и нетерпимость ко всякой иной точке зрения.
Как одно из проявлений общедогматического и схоластического подхода «новое учение» Марра о языке соотносится аналогичным явлениям и в других областях языкознания, в частности и в теории перевода.
Смешно было бы считать Е. Ланна и других переводчиков-буквалистов последовательными учениками или почитателями Н.Я. Марра, но, не имея своей органической точки зрения, эклектики и вчерашние формалисты объективным ходом вещей вовлекались в русло своего рода вульгарного марризма. И, во всяком случае, надо было быть глубоко равнодушным к судьбе русского языка и советской литературной продукции, частью которой является и художественный перевод, чтобы делать то, что делали в области перевода Е. Ланн, его сопереводчики и все, «иже с ними» [19526, с. 41].
Таким образом, Ланн (наряду с другими переводчиками-буквалистами) объявлялся пусть неосознанным, но всё же марристом. Надо сказать, что Кашкин был не единственным, кто выдвигал это обвинение: Елизавета Егорова в неопубликованной статье, которую в октябре 1951 г. она сдала в редакцию «Нового мира», писала следующее:
Долгое время у нас печатались переводы романов Диккенса под редакцией Евгения Ланна. Еще в начале тридцатых годов Ланн на одном из совещаний в Союзе писателей провозгласил принцип так называемой «технологической точности»[79] перевода. В соответствии с этим принципом главной задачей переводчика была объявлена скрупулезная передача каждого элемента переводимого текста. При последовательном применении этого формалистического принципа переводчик неизбежно должен был стать рабом иностранных конструкций. Так оно действительно и случилось. Диккенс в переводах заговорил каким-то странным русским языком «… говоря между нами и в четырех стенах»; «…джентльмен внезапно просунул голову в комнату… и так же внезапно сунул ее обратно»; «… с полдюжины раз прошелся взад и вперед по комнате» – сотни подобных образцов «технологической точности» запестрели в переводах Диккенса. Переводчики не замечали, что этим космополитическим косноязычием[80] они в клочья рвут художественную ткань произведения, неизбежно разрушая при этом идейный замысел Диккенса. Еще в 1936 году И. Кашкин в журнале «Литературный критик» сделал попытку указать на ошибочность ланновского принципа, однако эта попытка не имела сколько-нибудь ощутимых последствий. В 1939 году тот же «Литературный критик» поместил статью Ланна «Стиль раннего Диккенса и перевод “Посмертных записок Пикквикского клуба”». Ланн в этой статье отстаивал и теоретически обосновывал свой принцип перевода. В обоснованиях Ланна было заметно влияние марровских теорий развития языка. «Мы, – писал Ланн, – категорически отвергаем такие синонимы в нашем родном языке, происхождение которых относится к эпохе более поздней, чем эпоха автора». При осуществлении этого, с позволения сказать, «стадиального» принципа, Шекспира пришлось бы переводить русским языком XVI столетия.
«От “Записок”, – развивал дальше свою “теорию” Ланн, – нас отделяет столетие – срок, вполне достаточный, чтобы поставить вопрос о проблеме архаизации синтаксиса и лексики в русском переводе. Каждый читатель, владеющий английским языком, не может, конечно, не уловить существенных синтаксических отличий “Записок” от современной художественной прозы таких писателей, как Олдингтон, Беллок, Гекели, Стивенс, не говоря уже о Джойсе – в Англии и Уолдо Фрэнке, Хемингуэе, Вильбур Стиле, Каббэле – в Америке. В такой же мере за столетие изменился и синтаксис нашей прозы…».
Антинаучность этой «теории» в свете сталинского учения об изменении словарного состава и грамматики (морфологии, синтаксиса) совершенно очевидна. Отметим только, что Ланн счел шагом вперед в развитии английского языка попытки англо-американских конструктивистов, представителей упадочной буржуазной литературы оторвать язык от мышления, разрушив синтаксис, грамматику.
Опираясь на ложное, идущее от теорий Марра, представление о развитии английского и русского языка, Ланн выдвинул формалистическое требование «с особой тщательностью воспроизводить конструктивную (?) сторону стиля в пределах синтаксической эластичности (?) современного нам русского языка» [РГАЛИ, ф. 1702, оп. 4, д. 1336, л. 19–21].
Почему не была опубликована статья Егоровой, неизвестно. Но, как видим, она и Кашкин единым фронтом выступали против переводов Ланна, причем оба превращали свои обвинения в политические (марризм, противоречие сталинскому учению о языке). Только Кашкин, несомненно более талантливый, чем Егорова, написал статью, которая получилась гораздо убедительнее.
1.4. Последствия для Ланна
После статьи Елистратовой в «Культуре и жизни» о «Старой Англии» и «Диккенсе» Ланна он, по словам Н.М. Любимова, «как романист и эссеист кончил свое существование». По-видимому, после статей Кашкина в «Литературной газете» и «Иностранных языках в школе» Ланн должен был также кончить свое существование как переводчик и редактор. В Гослитиздате, однако, от работы его не отстранили, и он продолжал заниматься изданием
