Шенгели (и который Кашкин неверно назвал переводом по принципу функционального подобия). Особенно чистым представляется мне противопоставление Ланн – Кашкин. Один сохранил верность идеалам двадцатых – начала тридцатых и настаивал на максимально точной передаче слов, идиоматических оборотов и синтаксических конструкций оригинала, при которой читателя ни на минуту не покидает чувство, что перед ним произведение иноязычного автора. Другой отражал настроение уже поздних тридцатых и требовал естественность и общепонятность языка перевода, а также переключение внимания переводчика с означающего на означаемое – со слов оригинала (которые суть не более чем условные знаки) на художественные образы и стоящую за ними и отраженную в них действительность.
Однако статьи Кашкина были не только декларацией эстетических различий между двадцатыми и пятидесятыми, не только программным заявлением о том, как надлежит переводить художественную литературу, но и инструментом борьбы с конкретными переводчиками – Евгением Ланном и Ееоргием Шенгели, – причем борьбы не отвлеченной, теоретической, когда аргументы одного спорщика противопоставляются аргументам другого и читателю предлагается выбрать, чьи аргументы убедительнее, а борьбы непосредственной, практической. Использованная в статьях лексика и привлечение опасных, но бездоказательных обвинений Ланна в приверженности марризму, а Шенгели в искажении образа Суворова и тем самым в оскорблении советского читателя не оставляют возможности для другого истолкования. Таким образом, дискуссия о методе художественного перевода из теоретического спора превращалась в инструмент переводческой борьбы.
Статьи Кашкина начала 1950-х годов имели далеко идущие последствия. Евгений Лани – видимо, потому, что ряд романов Диккенса до сих пор издается в переводе его и А.В. Кривцовой, – остается хрестоматийным примером буквалиста, а что касается Георгия Шенгели, то большинство его переводов Байрона, в том числе и «Дон Жуан», критике которого были посвящены статьи Кашкина, и вовсе пребывает в забвении. Между тем какими бы ни были недостатки шенгелевского «Дон Жуана», но в точности, в передаче содержания байроновского текста он превосходит «перевод-победитель», принадлежащий Татьяне Гнедич. С другой стороны, и на Гнедич, по-видимому, распространилось влияние кашкинских статей. В строфах, посвященных Суворову и русским войскам и подвергнутым критике Кашкиным, в переводе Гнедич наблюдается заметная ретушь, в результате которой перевод получается более лестным для русских, чем оригинал.
Важнее, однако, что в условиях насаждаемого единомыслия, в условиях жесткого контроля над центральной печатью создавалась видимость полной победы над «буквалистами», к которым тогда подверстывались переводчики с разными взглядами и разными переводческими методами. Складывалось твердое ощущение – во многом сохранившееся и поныне, – что принципиальные переводческие вопросы разрешены раз и навсегда. Интересно будет посмотреть, возобновятся ли теперь, на новом витке истории, в условиях другой культурной ситуации, те неоконченные споры давних лет.
Литература
