без прибавления – плут, мошенник, подлец, когда представляется удобный случай».
Принципиально невозможным становится для героини и крещение, какими бы резонами оно ни было продиктовано. А к нему склоняет Сару ее возлюбленный Борис Коломин, дабы заключить с ней брак, убеждая, что это простая формальность, обряд. «Для такой женщины, как вы, существует лишь одна религия, которая совсем не обусловливается той или иной церковью. Не могу же я поверить, что вы заражены религиозным фанатизмом».
Однако вовсе не в фанатизме тут дело: Сара Павловна считает себя плотью от плоти еврейского народа и желает быть со своим народом. Для неё креститься – значит отречься от несчастных соплеменников, «перейти во вражеский лагерь самодовольных и ликующих». Потому она категорически отказывается изменить свой вере и выйти за Коломина. Хинписательнице важно подчеркнуть демонстративный отказ героини от ренегатства.
В другом произведении, «Мечтатель» (Сборник в пользу начальных еврейских школ / Изд. Общ-ва Распространения Просвещения между евреями России, СПб., 1896), перед нами предстаёт «скромный и бескорыстный пионер еврейского просвещения», Борис Моисеевич Зон. Это «неисправимый романтик», кумиры коего – печальники еврейства Ицхак-Бер Левинзон (1788-1860) (по предположению исследователей, Зон – усечённая форма той же фамилии «Левинзон») и Илья Оршанский, а любимые литературные корифеи – Жорж Санд (1804-1846), Виктор Гюго и И. В. Гёте. Он наделён «умом сердца», чуткостью и подкупающей всех «духовной простотой». Этот «энциклопедист-самоучка – любопытный обломок целого типа, который в таком неожиданном изобилии выделило еврейское захолустье в конце 50-х годов».
В холостяцкой московской квартире Бориса Моисеевича столовались нищие студенты, несостоявшиеся артисты, бомжи, а хозяин-хлебосол и рад был внимать ежечасно «молодому шуму», привечать всех – и эллина, и иудея. Однако шли годы, эпоха надежд Александра II Освободителя (1818-1881) канула в Лету, на троне прочно обосновался «тучный фельдфебель» – Александр III (1845-1894). «Дух времени был слишком силён, и старый мечтатель растерялся, – пишет Хин. – Пришли степенные молодые люди с пакостной усмешечкой, иронизирующие над “именинами сердца”, пришли журналисты, прославляющие розги, юдофобство на “научной” почве с передержкой, гаерством, гика ньем».
Борис Зон наблюдает досадные метаморфозы: вот его любимый ученик, еврей Лидман, так тесно сживается с окружающей бездуховностью и настолько нравственно черствеет, что «из благоразумия» принимает у себя в доме некоего Воронова, автора мерзких юдофобских брошюр. – Ох, Лидман, не нравится мне твоё равнодушие, моральный индифферентизм – это, брат, последнее дело.
– Один в поле не воин, Борис Моисеевич, – возразил Лидман. – Я и то плачусь за мираж, именуемый иудейством. Передо мной карьера, а у меня на ногах кандалы.
«Бывают такие случаи, когда быть благоразумным – значит быть низким», – парировал Лидману Зон. Дальше – больше: Лидман решает креститься, о чём с помпой объявляет Зону и тщится подыскать сему поступку разумные и высоконравственные аргументы. Происходит знаменательный диалог:
Лидман: Даже с философской точки зрения я становлюсь на сторону исторической силы…
Зон: Даже если эта сила топит ваших братьев?
Лидман: Ну, это, знаете, индивидуальное чувство… как кто смотрит. Вам угодно считать братьями 4 миллиона человек, а я считаю братьями всех людей.
Зон (с горечью): Ах, скажите лучше прямо, что вам хочется выйти в присяжные поверенные…
Лидман (прищурившись): А хотя бы и так. Надеюсь, я никому не обязан давать отчёта в своих поступках. Вот я не мешаю вам быть страдальцем и героем!
Лидман как в воду смотрел: «страдальца» Зона, не пожелавшего пойти на сделку с совестью, высылают из Москвы (предварительно в полицейском участке его аттестовали «натуральным жидовским» именем – Беркой Мордковичем – и не без удовольствия напомнили, что в России «для жида нет закона»! Надо заметить, что здесь Хин переданы подлинные слова московского обер-полицмейстера Александра Власовского (1842-1899). Последние дни наш «мечтатель» проводит в одном заштатном городке черты оседлости, где и кончает жизнь самоубийством.
В сочинении Хин «Одиночество» привлекают внимание два национальных типа, поразительных по своей полярности. Представитель первого – весьма отталкивающий, «крошечного роста, худенький, черномазый… невежествен баснословно» выкрест Беленький. Противостоит ему выпускница университета Белла Григорьевна Грогсгоф. Тонкая и интеллигентная, она даёт частные уроки, готовит учеников к поступлению в гимназию. Но её семью, как и семьи тысяч иудеев, высылают из Москвы, хотя родители «живут здесь чуть ли не 20 лет, и вдруг оказывается, что они не имеют права тут жить и должны уехать на родину, а они и забыли давно, где их родина». Белле с её обострённым чувством национального достоинства стыдно и унизительно просить о том, что должно принадлежать ей по праву.
Влиятельный юрист Юрий Павлович, к заступничеству которого прибегает Белла, предлагает ей отказаться от своих принципов. Диалог этого циничного «законника» и образованной еврейки воссоздан писательницей мастерски, с блеском и присущей только ей тонкой и уничтожающей иронией. Первый вполне оправдывает «виды высшей администрации», говоря, что «у евреев действительно много несимпатичных черт»; впрочем, он вполне уверен, что просительница «составляет блестящее исключение из этого, увы! – печального правила». Белла не понимает, как можно допустить такой суровый приговор целому народому. Тут Юрий Павлович даёт девушке «добрый совет»: – Берите меня в крёстные отцы, и дело с концом! Белла с негодованием отвергает это предложение.
