Аналогично, нет оснований верить, что Казакевич соглашался опубликовать липкинскую «большую подборку». В «Литературной Москве» лишь два стихотворения Ахматовой, у Симонова и Асеева – по одному.
Кстати, об этом пишет и дочь главреда – Л.Э. Казакевич. Ее мнение изложено в недавно опубликованной интернет-журналом «Мы здесь» статье «Об альманахе “Литературная Москва” и не только»[102].
Именно дочь Казакевича, характеризуя книгу Липкина, первой отметила, что не только мемуарист напечатал в альманахе лишь два стихотворения. Не больше опубликовали там и поэты гораздо более известные, причем «никто не обиделся».
С учетом контекста ясна прагматика липкинской истории о конфликте. Во-первых, мемуарист обозначил аналогию: он в сталинскую эпоху тоже был опальным поэтом, как, например, Ахматова, зарабатывавшая переводами. А во-вторых, еще раз подчеркнул: его стихи ценил Гроссман.
За первым конфликтом, если верить Липкину, последовал второй. Добившись уступки от главреда «Литературной Москвы», Гроссман «был в какой-то мере удовлетворен. Отношения двух писателей вроде бы наладились, но разладились опять из-за “Тиргартена”: Казакевич не решался опубликовать рассказ в своем альманахе».
В силу какой причины «не решался» – тоже сказано. Липкин пояснил, что «Казакевич не без основания усмотрел в “Тиргартене” ту зеркальность, которая побуждала бы читателей думать о сходстве двух режимов».
Имелись в виду режимы советский и нацистский. Рассказ «Тиргартен», законченный в 1955 году и опубликованный после смерти Гроссмана, советские критики характеризовали как «антифашистский».
Эту характеристику использовали, чтобы маскировать аллюзии на сталинский режим. Таковыми можно счесть, к примеру, размышления главного героя, смотрителя берлинского зоопарка: «Величие национал-социалистской Германии было связано с мучительной зависимостью и бесправием немцев внутри достигшей суверенности империи. Если развивалось и богатело германское сельское хозяйство, – нищали крестьяне. Если росла промышленность, – снижались заработки рабочих. Шла борьба за немецкое национальное достоинство, – и отвратительным унижениям подвергались люди, в том числе и немцы»[103].
Липкин, по его словам, узнал о конфликте от Гроссмана. И отметил далее: «В конце концов, редколлегия альманаха во главе с Казакевичем отвергла рассказ. Этих людей можно понять, они пытались доказать властям, что вполне благонамеренные писатели способны делать хорошее издание».
Свое отношение к редколлегии Липкин опять выразил намеком – посредством определения «благонамеренные». В контексте истории русской литературы это подразумевало иронию по отношению к писателям, что и либералами себя мнят, и перед властью пресмыкаются. Сам мемуарист, следовательно, не относился к ним. А «Гроссман понять их не хотел, считал их трусами, считал, что после смерти Сталина пора им всем выдавить из себя раба».
Липкин, формулируя выводы от чужого имени, ссылался на общеизвестную фразу из письма Чехова. Писатель обсуждал с издателем, насколько актуален был бы рассказ о том, как «молодой человек выдавливает из себя по каплям раба, и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…»[104].
Однако маловероятно, чтобы военный журналист Гроссман, пусть и в беседе с Ликиным, называл трусом Казакевича – боевого офицера, да еще и войскового разведчика. Вряд ли бы и заявил, что тому следует «выдавить из себя раба».
Известно об этих суждениях только от Липкина. Соответствуют они лишь им же созданному биографическому мифу Гроссмана.
Дочь Казакевича опять не приняла версию Липкина. И подчеркнула: так много «в альманахе было рискованного, что этот рассказ Гроссмана, показывающий некоторые язвы гитлеровского режима, папу не смутил бы. А вот то, что он велик по объему – практически повесть, а не рассказ, это было серьезно: места катастрофически не хватало».
Объяснение вполне логично. Причем дочь главреда обосновала свою версию, указав, что в «Литературной Москве» был «напечатан другой рассказ Гроссмана – «Шестое августа» – гораздо меньший по объему. А Липкин об этом даже не упоминает. И это уже говорит о его желании опорочить Казакевича, да и всю редколлегию. Это говорит о том, что задачей автора была намеренная дискредитация Казакевича и альманаха».
Действительно, о публикации другого гроссмановского рассказа Липкин не упомянул. Не знать не мог – его стихи в том же номере альманаха. Стало быть, нет оснований предполагать, что с оглавлением не ознакомился.
Впрочем, из всего сказанного не следует, что Гроссман вообще не конфликтовал с редколлегией «Литературной Москвы». Конфликты были, только не такие, какими их описывал Липкин.
Он еще и отметил, не без иронии, что «благонамеренным писателям» не помогла осторожность. Альманах все равно «подвергся партийной критике и вскоре был вынужден прекратить свое существование».
Вряд ли мемуарист не знал, что «партийная критика» отнюдь не всегда приводила к закрытию периодического издания. Другая причина словно бы осталась незамеченной. Меж тем она вполне очевидна. Второй номер альманаха сдан в набор 10 октября 1956 года, подписан же к печати 25 ноября. За это время изменилось многое: подавлено будапештское восстание, начата кампания подавления в области литературы. Естественно, что и проект «Литературная Москва» оказался под ударом.
Наиболее заметной стала тогда «критическая бомбардировка» журнала “Новый мир”. Альманах вторым был в списке критикуемых изданий.
Редактора «Нового мира» в декабре 1956 года защитили инициативы заграничных издателей, добивавшихся права выпустить роман Дудинцева. У
