приросли к месту. Мы не могли уйти домой, так и не узнав, что же произойдет.
Только маленький Гуннар вышел из темного угла. И без всяких признаний было ясно, что это он. Гуннар схватил ранец и пошел, но в дверях обернулся, и опять его руки потянулись к ушам. Ранец висел на одном плече. На фоне светлого дверного проема Гуннар показался нам огромным. Он с насмешкой посмотрел на Пера. И не просто с насмешкой, а с презрением, и это презрение - мы сразу почувствовали - относилось ко всем нам, к подневольным. Руки упали, и он словно застыл по стойке 'смирно'. Ни страха, ни нервозности не было в нем, лишь хладнокровие и сознание собственной силы.
На следующий день в школу он не пришел. Там его никогда больше не видели.
Гуннар наверняка преуспел в этой жизни. Достиг высокого положения. Я думаю об этом, идя по улице и вдыхая запах каштанов. Наконец-то и я избавился от горького чувства, вызванного судебным процессом. Только теперь.
Но я думаю еще о другом: Пер так и не узнал, что было написано в углу. Тогда учительница выгнала нас из класса, и следующий провинившийся, выйдя из позорного угла, сообщил нам, что надпись на стене стерта.
Ерун и Малыш. Перевод В. Смородского
Маленькая Ерун была доброй девочкой. Когда случилась эта история, ей было четыре с половиной года. Маленькая Ерун жила в городе, на втором этаже красивого дома, окна которого выходили на лужайку, поросшую травой, как в деревне. К лужайке примыкал другой двор, покрытый щебнем. За ним виднелись другие дома. В одном из них жил Малыш, который не был так добр, как Ерун.
Ерун была ангел, а не ребенок. Тихо и мечтательно она бродила по траве, погруженная в свои мысли. Она любила фантазировать и одушевляла все окружающие предметы. Ее фантазия не знала границ. Для нее все имело особый смысл. Мусорные ящики за живой изгородью с недавно распустившимися маленькими светло-зелеными листочками были домами. Деревья у ограды, отделявшей лужайку от покрытого щебнем двора, были людьми. Одно дерево носило имя дяди Яна, которого у нее никогда не было, но который был намного добрее любого из ее дядей. Другое дерево называлось господином Хирбинсеном. Ерун обращалась к дереву:
- Господин Хирбинсен, - и улыбалась.
Хирбинсен был остроумным и чудаковатым. Но он был мужчиной, и она не могла себе позволить третировать его, даже немножко. Однажды мама Ерун сказала:
- Ерун, но ведь Хирбинсен всего-навсего дерево.
И когда Ерун увидела, что Хирбинсен - это действительно дерево, она стала еще тише. Теперь она не чувствовала ни над кем превосходства. Стоило Ерун услышать плач ребенка, который был меньше ее, - она сразу же спешила к нему, бросалась рядом на траву, и они плакали вместе.
Все взрослые единодушно считали ее ангелом.
У Малыша было два велосипеда. Когда ему надоедал один, он начинал реветь, требуя, чтобы ему купили подростковый велосипед. Несмотря на свои четыре года, он был большим, толстым и довольно злым. Тогда его мать поспешно выходила с другим велосипедом и говорила:
- Малыш, вот твой велосипед, возьми его.
Малыш брал велосипед и успокаивался - он не был настолько уж вредным, но вскоре тот тоже ему надоедал. Однажды он увидел Ерун.
Не то чтобы он не видел ее раньше. Он видел ее каждый день через сетку ограды. Но по-настоящему он увидел ее впервые. Ерун была прекрасна; темно-голубые мечтательные глаза подолгу рассматривали каждый предмет, попавший в поле ее зрения. Поэтому, когда Малыш увидел ее впервые, он долго не мог отвести от нее глаз. Она не была подвижной и непоседливой, как другие дети, которые стремглав срывались с места, если где-то затевалось что-нибудь интересное. Целый день стоял Малыш во дворе, покрытом гравием, и наблюдал за нею сквозь решетку ограды. На другой день он сказал:
- Я плиду к тебе целез.
Сказано - сделано. Старательно просунув носочки туфелек в сетку, он медленно стал карабкаться вверх. Он добрался до самого верха и на какое-то мгновение повис словно мешок. Затем разжал кулачки, шлепнулся и заревел.
Это повторялось изо дня в день, и на удивление всем маленькая Ерун всякий раз наблюдала, как он медленно карабкается вверх, а затем кубарем летит вниз. И пока он ревел, она стояла, склонившись над ним, но при этом не плакала. Странно, это как будто доставляло ей удовольствие. И когда Малыш в конце концов поднимался, размазывая по лицу слезы и всю грязь, какую только можно было собрать вокруг, она брала его за руку, плевала ему на рожицу и вытирала подолом юбки, задирая ее так, что видны были штанишки. Малышу это нравилось, и день ото дня он плакал все сильнее и сильнее, падая с ограды, которая на самом деле была довольно высокой - в два раза выше его самого.
Однажды Ерун сказала:
- Велосипед.
- Велосипед? - переспросил Малыш.
Это был их первый разговор за все время.
- Велосипед, - повторила Ерун.
Велосипеды Малыша существенно отличались друг от друга. Один был зеленый и красивый, с седлом из полированного дерева. А на другом седло было из коричневой кожи, на трех маленьких спиральных пружинах - в точности как на взрослых двухколесных велосипедах.
День спустя Малыш пришел к Ерун необычным способом. Он не полез через ограду, а пошел вокруг, по улице, куда ему запрещалось выходить. Он вел велосипед с коричневым седлом на трех спиральных пружинах, в точности как на взрослых велосипедах.
- Возьми, - сказал он и передал Ерун велосипед, всем своим видом показывая, что теперь он принадлежит ей.
Ерун долго смотрела на него. Во-первых, он не плакал при встрече, как обычно, во-вторых, она растерялась от такого предложения. Затем, протянув обе руки к велосипеду, сказала:
- Хорошо, покатаюсь и отдам.
- Насовсем! - сказал Малыш и подтолкнул к ней велосипед.
- Нет, на немножко, - сказала Ерун испуганно.
Оскорбленный, он уставился на нее в упор и решительно повторил:
- Насовсем!
Теперь они в замешательстве стояли друг перед другом. Затем она решительно села на велосипед и нажала на педали. Она впервые сидела на велосипеде. Маленькое серьезное личико медленно расплылось в такой лучезарной улыбке, что у нас, стоявших у окна и изо дня в день наблюдавших этот роман, подкатил комок к горлу.
И Ерун произнесла уже совершенно другим голосом:
- Велосипед!
- Бери насовсем! - сказал Малыш.
Некоторое время спустя мы наблюдали удивительную картину. Целый день маленькая Ерун каталась на велосипеде и по щебенке по другую сторону ограды, и по траве на этой стороне. А за нею, как собачка на поводке, бежал Малыш со счастливой улыбкой на губах. Никогда еще Малыш не радовался ни одному из своих велосипедов так, как этому, который теперь был уже не его, и никогда еще никто не видел такой Ерун. Ибо, как только она останавливалась немного передохнуть, что случалось крайне редко, тут же около нее появлялся Малыш, который буквально вешался ей на шею. Ерун вырывалась с рассерженным видом, но чем больше она вырывалась, тем больше это нравилось Малышу, привыкшему всегда всеми командовать. Ерун уже больше не плакала, встретив плачущего ребенка. Наоборот, теперь она была способна обходиться с ним точно так же, как все матери. То есть она могла не обращать на его слезы ни малейшего внимания. И все взрослые теперь были единодушны в том, что Ерун уже больше не похожа на ангела. Еще ярче сверкали голубые глаза. Малышу она казалась еще очаровательнее и красивее, и он становился все добрее и добрее.
Однако мать не была довольна происшедшей в сыне переменой - видно, потому, что ей самой не удалось сделать его таким. Затем случилось непоправимое. Однажды мать Малыша присмотрелась к велосипеду, на котором каталась Ерун, и закричала:
- Послушай, Малыш! Разве это не твой велосипед?
- Что? - в замешательстве пробормотал Малыш.
- Ты прекрасно слышишь, о чем я говорю! Разве это не на твоем велосипеде катается Ерун? Как он у нее оказался?
Говоря это, она зло смотрела на обоих детей. Но, как ему показалось, она злилась больше на него.
- Ты что, язык проглотил? - закричала она.
После короткой внутренней борьбы Малыш пересилил себя и выдавил:
- Она отобрала его у меня!
- Она отняла твой велосипед? О господи! Ерун, неужели ты способна отнять велосипед у Малыша? А ну, немедленно веди его сюда, мерзкая девчонка!
Несколько раз, проходя мимо, я видел этот велосипед. Он стоял под открытым навесом на приколе, и никто не пользовался им. В первые дни нам казалось, что, когда Малыш выходил из дверей своего дома, его тянуло к ограде. Но он был не в силах подойти. Он стоял и до крови обкусывал ногти, потом начинал плакать от гнева так, что больно было слышать его вопли. И так как никто не мог бы его успокоить, лучше всего было дать ему выплакаться.
Они никогда больше не разговаривали друг с другом. Теперь она держалась только на своей стороне, на лужайке, и всегда на достаточном расстоянии от ограды. На ее щеках уже не расцветали красные розы, и если где-нибудь начинал плакать маленький ребенок, она плакала вместе с ним.
Все взрослые по-прежнему единодушно считают ее ангелом.
Цыпленок. Перевод С. Тархановой
