Я набралась храбрости и позвонила по телефону Маурисио Болеслаусу. Я сказала, что у меня срочное дело и что я приду к нему в галерею в Старом Сан- Хуане. Там он предложил мне пройти в кабинет, который выходил в прелестный внутренний дворик с каменным фонтаном посередине и вьющимися растениями в глиняных цветочных горшках. Мне было плохо; я будто пробиралась по туннелю сквозь туман, и туннелю не было конца. Под глазами у меня залегли фиолетовые круги, но Маурисио ни о чем не спросил. Он сел напротив меня, сцепил руки на коленях и улыбнулся.
Слова хлынули из меня, словно открылась плотина.
– Только ты можешь нам помочь, – сказала я, всхлипывая. – Я хочу вытащить Вилли отсюда. Врачи говорят, это единственное, что ему может помочь, но Кинтин не дает нам денег на путешествие. Ты продавал нам картины, скульптуру, антиквариат, так что ты знаешь, что сколько стоит на сегодняшний день.
Больше я могла ничего не говорить. Маурисио тут же догадался о цели моего визита. Он спросил, не планирует ли случайно Кинтин какую-нибудь поездку в ближайшие дни. Я сказала: да, планирует; так получилось, что на следующей неделе он должен присутствовать на собрании виноделов в Нью-Йорке, куда и выезжает во вторник. Он собирался установить для «Импортных деликатесов» новые связи с калифорнийскими виноделами и хотел встретиться с владельцами виноградников еще до заключения сделок. До пятницы он не вернется.
Маурисио назначил дату на ближайший четверг. Единственное, что от меня требовалось, – оставить на ночь открытой дверь в нижний этаж, и около трех часов его помощники (несколько юношей, которые работали на него и прекрасно разбирались в искусстве контрабанды) войдут в дом и унесут те картины, которые я им заранее укажу. Они снесут их на «Бертрам», поскольку эта яхта длиной в двенадцать метров и там есть куда сложить картины. Яхта будет нужна только на одну ночь, обещал мне Маурисио, заметив, что при слове «Бертрам» я побледнела. Кинтин будет в истерике, когда увидит, что исчезли какие-то из его картин, но если украдут яхту, его гневу не будет границ. Но Маурисио заверил меня, что на следующий день яхта будет стоять на якоре у одного из причалов Сан-Хуана, где Кинтин легко ее найдет.
«Бертрам» в темноте пройдет лагуну Аламарес, его никто не обнаружит. Пройдет через заросли, а когда достигнет пляжа Лукуми, яхта Маурисио уже будет ждать его, стоя на рейде в миле от берега. Маурисио сам будет на борту и проследит за погрузкой картин на свое судно. Оттуда они возьмут курс на континент. По прибытии в Майами Маурисио все продаст по высшей цене.
– Скоро у тебя будет достаточно денег, чтобы поехать с Вилли в кругосветное путешествие, дорогая моя, – нежно сказал он.
Я вернулась домой успокоенная и начала готовиться к отъезду Я ничего не сказала Вилли: состояние его здоровья было такое зыбкое, что лучше его не волновать. Я была уверена, что в нужный момент он поймет, почему я решилась на этот шаг, и последует за мной.
Кинтин уехал в Нью-Йорк во вторник утром. В четверг вечером я спустилась в нижний этаж с приготовленными чемоданами, я хотела убедиться, что все готово к отъезду. Я не была здесь со дня смерти Петры, и меня удивил беспорядок, царивший в общей зале. Плетеное кресло Петры валялось в углу перевернутым, а сквозь земляной пол начали прорастать корни кустарника. Из задних комнат доносился тошнотворный запах болота, и повсюду ползали крабы, – они карабкались даже по железным столбам, которые поддерживали террасу Павла.
Я подумала: почему за такое короткое время их стало так много, – и тут же поняла почему. Слуги ушли оттуда, а до этого ловили их себе на пропитание. Мефистофель сдох, он пережил Фаусто всего на несколько дней, и теперь некому было с ними расправиться. Крабы медленно передвигались, постукивая клешнями о земляной пол, похожие на хоровод теней.
«Бостон Валер» стоял на якоре у причала. Я погрузила на него чемоданы – один свой, другой Вилли – и спрятала их под сложенный тент из синего пластика в носовой части судна. Убедилась: бак полон бензина; накануне я велела садовнику его наполнить, щедро одарив его чаевыми, чтобы он ничего не говорил Кинтину.
«Бертрам» находился чуть подальше. Я и там проверила горючее и вставила ключ зажигания и то же самое сделала на «Бостон Валер».
Маурисио сказал мне, что намерен выручить полмиллиона долларов от продажи трех картин: «Святая Лючия, девственница и мученица», «Святая Дева с плодом граната» и «Гибель мятежных ангелов». Я не чувствовала за собой никакой вины; в конце концов, я тоже заплатила за них свою цену.
Было шесть вечера, когда я вошла в комнату Вилли. Я принесла ему ужин на подносе, в тот день нужно было поужинать раньше. Он сидел на кровати и слушал музыку. Я улыбнулась ему и поцеловала в лоб, потом поставила поднос к себе на колени.
– Мне нужно серьезно поговорить с тобой, – сказала я, сидя рядом с ним. Вилли убавил звук в проигрывателе: он слушал «Голубую прохладу» Чарли Паркера. – Я хочу на время уехать с Острова. Мне тяжело здесь жить, ничего не зная о Мануэле, а пока мы живем в этом доме, он никогда не сделает ни одной попытки с нами связаться. Если Кинтин узнает о том, где он прячется, его посадят в тюрьму. Я бы хотела, чтобы ты поехал со мной, Вилли.
Вилли сказал, что он и сам хотел бы уехать. Рисовать он больше не может, в университет его не пускают. Но если он поедет со мной, то по крайней мере сможет заботиться обо мне. Меня это глубоко тронуло. Он был тяжело болен, а думал о том, чтобы заботиться обо мне. Я крепко обняла Вилли.
– Когда мы уезжаем, мама? – спросил он.
– Сегодня ночью, дорогой. Маурисио Болеслаус предложил нам свою помощь; он говорит, что в Соединенных Штатах сможет продать кое-какие наши картины за хорошую цену. – И я рассказала, что наняла людей Маурисио, которые появятся здесь чуть позже, чтобы забрать картины.
Вилли растерянно посмотрел на меня:
– Продать папины картины? Но он же придет в ярость!
Я терпеливо пояснила:
– Эти картины принадлежат мне так же, как и ему. Кинтин купил их за счет и моих вложений, которые я сделала много лет назад. У меня есть полное право продать их, если я захочу. И потом, нам нужны деньги, чтобы уехать.
Вилли взял мою руку в свои.
– Делай как считаешь нужным, мама. Когда-нибудь мы вернем папе долг.
Я закрыла дверь в комнату Вилли и вышла на террасу. Села на стул кованого железа и стала ждать наступления условленного часа. Мне было грустно, но в душе царил покой: правота была на нашей стороне. Я не чувствовала обиды на Кинтина – разве только глубокое разочарование.
Единственное в нашем путешествии, что меня серьезно беспокоило, – это здоровье Вилли. Я боялась, что волнение, неизбежно сопряженное с поездкой, ухудшит его состояние, но у меня не было другого способа, как только идти на риск. На лагуну стал опускаться вечер, и окна от Тиффани, освещенные последними лучами солнца, сделались красными и золотыми. Я встала и подошла к краю террасы. У меня за спиной высились стены великолепного дома; стеклянный павильон, слуховые окна с лепниной из алебастра, потолок из золоченой мозаики – вес мерцало в сумерках призрачным светом, но все казалось мне каким-то чужим и далеким. Наверное, прав был Буэнавентура, когда говорил, что на всех домах Павла лежит проклятие. Я была рада, что уезжаю.
Около десяти вечера я прошла через стеклянный павильон, собираясь прилечь. Погасила свет в прихожей, как вдруг услышала, что кто-то открывает ключом входную дверь. Затаив дыхание, остановилась на лестничной площадке. Дверь открылась, и появился Кинтин.
– Собрание виноделов закончилось раньше запланированного, – сказал он, вытаскивая ключ из двери. – Я поехал в аэропорт посмотреть, не удастся ли мне вылететь последним самолетом «Америкэн», и, к счастью, оказалось одно свободное место на пятичасовой. – Он взял чемодан и стал медленно подниматься по лестнице.
Я сделала вид, будто все так и надо. Мы вместе дошли до нашей комнаты в конце коридора, и я спросила Кинтина, не принести ли ему чего-нибудь из кухни: стакан молока или печенье. Он ответил, что поужинал в самолете и не голоден, что падает с ног от усталости и хочет спать.
Я разобрала его чемодан и повесила костюмы в шкаф, потом пошла в ванную. Нужно было вести себя так, будто я тоже собираюсь спать, так что я надела ночную рубашку. Когда я вышла из ванной, свет уже был погашен и Кинтин спал мертвым сном.
Я осторожно вытянулась на постели рядом с ним и неподвижно лежала, не знаю сколько времени, боясь дышать. Скоро похрапывания Кинтина стали перекрывать жужжание кондиционера. Помощники Маурисио смогут беспрепятственно войти в дом; я молилась всем святым, чтобы, снимая картины, они не шумели. Я посмотрела на светящийся циферблат «ролекса» и увидела: около двенадцати. Скоро мне надо будет встать – убедиться, что они пришли.
Я, должно быть, уснула, потому что следующее, что помню, – это Вилли, который стоял около моей кровати и пытался меня разбудить. Он приложил указательный палец к губам в знак того, что надо соблюдать осторожность, и поманил меня за собой. Я снова посмотрела на часы – было половина четвертого. Я тихо поднялась и босиком вышла за дверь вместе с Вилли. К счастью, в комнате был ковер, и двигались мы бесшумно. В коридоре я на минуту задержалась, чтобы надеть халат и тапочки.
– Рядом с домом какое-то странное свечение, мама, – прошептал Вилли. Я высунулась в окно коридора и увидела, что кустарник, окружавший дом, горит со стороны авениды Понсе-де-Леон.
Мы бросились бегом в заднюю часть дома, туда, где столовая и гостиная выходили на берег лагуны. Картин Кинтина уже не было, но не только тех трех, которые я указала Маурисио, но и всех остальных тоже. Исчезла также коллекция скульптуры и стеклянные вазы в стиле ар нуво. Повсюду валялись открытые картонные коробки, упаковочная бумага, пустые тюбики из-под клея и клочья упаковочной стружки – одним словом, в гостиной царил полный хаос. Мы услышали какой-то шум в кухне, и Вилли направился было туда, посмотреть, в чем дело, но тут сработала сигнализация. Кинтин выскочил из комнаты, натягивая брюки, с «люгером» под мышкой. Он был босиком, а лицо – бледное, как у мертвеца.
– Пожар! Пожар! Звоните в пожарную часть! – закричал 6н нам.
И тут мы увидели, что по лестнице друг за другом поднимаются какие-то люди. Их было по меньшей мере человек двенадцать – все с автоматами и винтовками с оптическим прицелом. На всех были черные брюки и черные рубашки, а также черные шерстяные маски, закрывавшие лицо. Вместо того чтобы испугаться, я вдруг почувствовала, что меня душит нелепый смех. Маски обтягивали лицо, а через отверстие для глаз видно было, как хлопают ресницы. Будто ракушка выглядывает из дырявого носка.
Кинтин попытался было вскинуть на плечо «люгер», но один из мужчин, самый высокий и широкоплечий, двинул ему так, что он упал на пол, а потом затолкал нас, всех троих, в кабинет. После чего запер дверь на ключ снаружи.
Мы пытались открыть дверь, но у нас ничего не получилось. Мы колотили кулаками по массивному дереву, кричали, чтобы нас выпустили, но никто не отзывался. Кинтин без умолку кричал на нас:
– Кто эти люди? Кто дал им ключи от моего арсенала? Это же мои винтовки и мои автоматы! – как будто мы с Вилли знали, кто были эти люди.
– Откуда нам знать, кто они такие? – в отчаянии закричала я.
Я подбежала к телефону и попыталась позвонить в полицию, но связи не было. Вилли подошел к окну и посмотрел на лагуну. С этой стороны огонь еще не подобрался к стенам, но окно слишком высоко – прыгать было опасно. С другой стороны дома доносился запах дыма, и мы увидели, что под дверью показались маленькие язычки пламени.
Обо всем, что произошло дальше, у меня сохранились лишь отрывочные воспоминания. Прошло минут пять, которые показались мне вечностью. Мы уже
