не указывается. Посредством такого формализма нечто объясняется столь же мало, как мало познается природа какого-нибудь растения, если я скажу, что оно есть растение; при всей ясности такого предложения или того предложения, что растение имеет свое основание в производящей растения силе (83), этот способ объяснения в силу изложенного может быть назван весьма скрытым.
Во-вторых, что касается формы, то при этом способе объяснения встречаются оба противоположные направления соотношения основания, не приводя к познанию их определенного отношения. Основание есть, с одной стороны, основание, как рефлектированное в себя определение содержания того наличного бытия, которое оно обосновывает, а с другой стороны, оно есть положенное. Оно есть то, из чего должно быть понято наличное бытие; но на самом деле, наоборот, от последнего умозаключают к первому, и основание понимается из наличного бытия. А именно, главная задача этой рефлексии состоит в том, чтобы из наличного бытия найти основания, т. е. превратить непосредственное наличное бытие в форму рефлектированности: основание, вместо того чтобы быть в себе и для себя и самостоятельным, оказывается тем самым скорее чем-то положенным и производным. А так как оно посредством такого способа объяснения прилаживается к явлению, в его определения основываются на последнем, то последнее, конечно, совершенно гладко и по попутному ветру вытекает из своего основания. Но познание от этого не движется с места; оно продолжает вращаться в формальном различии, которое перевертывается наоборот и упраздняется самим этим приемом объяснения. Поэтому одно из главных затруднений при погружении в науки, в которых господствует этот прием, обусловливается именно этим извращением ситуации, состоящим в том, что предпосылается как основание то, что в действительности есть производное, и, переходя к следствиям, впервые находят в них в действительности основание того, что должно было бы быть их основанием. Изложение начинается с оснований, их выставляют наобум, как принципы и первые понятия; они суть простые определения, сами по себе не обладающие никакой необходимостью; последующее должно быть основано на них. Поэтому, если кто желает проникнуть в такого рода науки, тот должен начать с того, чтобы вбить себе в голову эти основания; для разума это — тягостная задача, так как он должен при этом признать основой то, что лишено основания. Лучше всех преуспевает в этом деле тот, кто, не долго раздумывая, соглашается признать принципы как данные и отныне пользуется ими как основными правилами своего рассудка. Без этого метода нельзя найти начал, и столь же мало возможно без него дальнейшее продвижение. Однако последнее затрудняется тем, что в нем обнаруживается обратный толчок метода, который в последующем хочет обнаружить производное, между тем как на самом деле это производное содержит в себе впервые основания для тех предпосылок. Далее, так как последующее оказывается тем наличным бытием, из которого было выведено основание, то это отношение, в котором здесь выступает явление, создает недоверие к его изображению; ибо явление оказывается выраженным не в своей непосредственности, а как доказательство основания. Но так как последнее опять-таки выводится из первого, то является требование увидеть явление в его непосредственности, чтобы получить возможность, исходя из него, дать оценку основания. Поэтому при таком изложении, в котором собственно обосновывающее выступает как производное, остается неизвестным, как обстоит дело и с основанием и с явлением. Эта неизвестность увеличивается еще вследствие того, — в особенности, если изложение не строго последовательно, а более добросовестно, — что в явлении повсюду обнаруживаются следы и обстоятельства, указывающие на многое и часто совсем другое, чем то, что содержится в принципах. Наконец, путаница получается еще бoльшая, когда смешивают рефлектированные и лишь гипотетические определения с непосредственными определениями самого явления, когда их излагают так, как будто они взяты из непосредственного опыта. Таким образом, многие, приступающие к этим наукам с искренней верой, могут держаться того мнения, будто молекулы, пустые промежутки, центробежная сила, эфир, отдельные световые лучи, электрическая, магнетическая материя и еще множество тому подобного суть вещи или отношения, которые, судя по тому, что о них говорится, как о непосредственных определениях наличного бытия, на самом деле даны в восприятии. Они служат первыми основаниями для другого; о них говорят, как о действительности, и их применяют с полным доверием; их добросовестно признают действительностью раньше, чем начинают сознавать, что они суть, собственно говоря, определения, полученные путем умозаключения из того, что они должны обосновать, — выведенные некритической рефлексией гипотезы и измышления. На самом деле те, кто так поступает, оказываются вращающимися в каком-то заколдованном круге, в котором определения наличного бытия и определения рефлексии, основание и обоснованное, феномены и фантомы перемешаны вместе в нераздельном сообществе и пользуются одинаковым почетом.
При формальном характере этого способа объяснения из оснований мы вместе с тем опять, несмотря на все эти объяснения при помощи хорошо известных сил и материй, слышим разговоры о том, что мы не знаем внутренней сущности самих этих сил и материй. В этом можно усмотреть лишь признание того обстоятельства, что такое обоснование само совершенно не удовлетворено собой, что оно само требует чего-то совсем иного, чем таких оснований. Но в таком случае не видать только, к чему служит этот труд такого «объяснения», почему не ищут этого иного или по крайней мере не оставляют в стороне того «объяснения» и не останавливаются на констатировании простых фактов.
