– И в том, и в том мастерица, – меж тем ответил ласковый голос.
Я открыл глаза. А сон – не кончился. Обернулся кошмаром – хуже не придумаешь. И красота неописуемая передо мной вырезом сарафана наклонилась, а я от шеи парализован – ПРИКИНЬ?! Как там говорил Кузя: «Потеря потерь?» Вот уж точно! Видит око, да зуб неймёт.
– Раз душа трепещет – значит, жива. А душа жива – тело оживёт! – заявила мне Дарья и поцеловала меня в лоб. В лоб! Как ребёнка!
Она опять рассмеялась.
– Просыпайся. Сил наберись. Буду тебя править. Это больно. И весьма. Но ты мне нужен в ясной памяти.
Я вздохнул:
– И снова в бой? Покой нам только снится. Вся моя жизнь – боль. Потерплю. Твоя красота даёт мне силу. Что ж Прохор молчал, что у него мамой такая прелестница?
– Ты не спрашивал, – пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: – Готово.
– Бери его, сынок, неси в жар.
Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 сантиметров, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.
Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.
– Хорошо-то как! Как в детстве.
– Так ты тоже деревенский, командир? – удивился Прохор.
– Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.
Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.
– Понятно. Чистота – залог здоровья, – ляпнул я. – В здоровом теле – здоровый дух.
– Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.
– Никто не умеет, – ответил я ему. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовал – он часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.
– Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальное – не мой удел.
Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.
Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.
– Как ты? – спросила меня Дарья Алексеевна.
– Как в сказке – чем дальше, тем страшнее.
– Ничего не бойся – сказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.
– Давно уже ничего не боюсь, – ответил я.
– Как интересно!
– Да, как-то перегорело.
– Ты же не отсюда? Ты же пришлый?
Я аж задохнулся.
– В смысле?
– Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.
– У тебя отец жив? Прохора дед?
Но Дарья Алексеевна не ответила. Вместо этого она сунула мне в рот какую-то деревяшку и начала меня «ломать». Это я ещё мало что чувствовал – парализовано же тело. И то от боли тошнило. Боль была такая, будто она руками прорывала мою плоть, копалась руками прямо в теле, ломала кости, переставляла их.
Не долго я вытерпел. Орать начал как резаный. Я и так мало что видел сожженными глазами, а тут их окончательно залили слёзы и багровый туман боли.
– Потерпи, родненький, потерпи! – шептала Дарья Алексеевна.
А куда мне деваться? Судьба, видно, такая. Судьба терпилы. А потом ещё и стыдно стало – от боли остыдобился. Не почувствовал это, по запаху догадался. Блин, с младенчества не было такого. Сквозь землю провалиться!
Сколько продолжалась моя пытка – я не знаю. Учитывая изменчивость восприятия времени в таком состоянии, в каком пребывал я. И минута такой пытки казалась вечностью.
Но ведь не только хорошее заканчивается, а и плохое. Моя мучительница захрипела, как загнанная лошадь, рухнула на меня. Тут же скрипнула
